Особенно далеко развитие этой темы уводит Роберта Вайманта:
"…Вукелич уловил этот первый тревожащий признак появления "трещин" в казавшихся непробиваемыми идеологических доспехах Зорге. Тот откровенно говорил о скрытых страхах и предчувствиях, которые могли являться важным элементом, возбуждавшим частые приступы депрессии. Теперь было уже бессмысленно скрывать, сколь непрочны его позиции у русских и как неопределенно выглядело его будущее. Вукелич узнал о решении Зорге свернуть деятельность разведгруппы и навсегда покинуть Японию. Очень скоро их пути с Вукеличем должны были разойтись. Судьба могла привести Зорге однажды обратно в Москву, однако он явно обдумывал и другие, более безопасные варианты…"
Замечу сразу.
Если Зорге аж с 1935 года (если верить А. Куусинен, а вслед за ней, Вайманту) считал себя заложником системы, никто не мешал ему найти эти самые "другие, более безопасные варианты" намного раньше. В том же 1937 году, скажем.
Это был человек вполне самодостаточный и не пропал бы ни в какой другой стране.
Упомянутая им, в разговоре с Виртаненом в 1935 году, якобы жёсткая альтернатива между гестапо в Германии и НКВД в СССР является полнейшей бессмыслицей. Потому что на свете, кроме этих двух стран, существуют ещё и другие.
Зорге в своё время бывал чуть ли не во всех европейских странах. По пути в Японию он довольно долго пробыл в США. Кстати, в США из Токио ходили регулярные пароходные рейсы…
Кроме того. Всей своей жизнью он доказал, что в любой стране и в любой ситуации он всегда был бы не просто успешен, а был бы всегда в центре общего уважительного внимания. И, соответственно, всегда мог заняться своим любимым делом (я имею в виду журналистику), и иметь от занятий оным свой кусок хлеба.
В отличие от некоторых других "заложников режима", имевших возможности к бегству, но не использовавших их из-за отчётливого понимания, что с бегством прекратится халявный источник существования за счёт проклинаемых ими спецслужб. Вкупе с пониманием собственной непригодности к легальным и трудовым способам обеспечения своего существования.
Далее.
О взаимоотношениях в Коминтерне (о Бухарине и прочих) разговор ещё будет. Сейчас же сразу хочется заметить только одно. Дружба, протежирование…
Кто и с чего это взял?
Где хотя бы одно доказательство какого-то особого покровительства или протежирования, проявленным Бухариным в отношении Зорге? Где оно?
Есть только умозаключения и догадки на основе формальных признаков: работали вместе, значит…
Между тем, просится несколько грубоватый вопрос.
Кто такой Бухарин и кто такой Зорге?
Это Роберту Вайманту простительно. Российским же учёным должен был бы быть известен советский стиль жизни.
В советской элите "дружили" по своим иерархическим нишам. Всё остальное — в рамках чисто служебных отношений. В лучшем случае.
Между тем, сага о дружбе Бухарина с Рихардом Зорге поднимается и многозначительно пересказывается снова и снова.
Вообще-то, пробовать возражать на одно умозаключение другим умозаключением — занятие неблагодарное. Одна и та же зыбкая почва и для утверждений и для возражений.
Мы можем сойти с этой почвы просто.
Фактических доказательств этому нет. И точка.
Тем более, что все эти выкладки и догадки историков сразу блекнут, когда мы перечитаем ещё раз подлинные слова Бранко Вукелича, вокруг которых понастроено столько слов о страхах Рихарда Зорге повторить судьбу Бухарина.
Читаем ещё раз.
"Он сказал мне, что хотел бы вернуться в Москву, если ему это разрешат. Однако там он чувствовал бы себя одиноко, поскольку в Москве не осталось никого из прежней "ленинской группы". Вернувшись, он стал бы ее последним членом. Он сказал также, что именно пребывание в Японии спасло его от превращения в жертву чисток".
Таким образом, имя Бухарина здесь появилось только благодаря умозаключениям автора. Сам Зорге это имя здесь не упоминал.
И ещё оказывается, что ни слова Рихард Зорге не сказал о своём страхе перед этим самым возвращением. Это опять-таки вольная интерпретация автора, убеждающего читателей, что Зорге говорит здесь именно о своём страхе.
На самом деле он говорит здесь о своём одиночестве.
Но это же, простите, совершенно разные чувства.