— Джу, ты удержишь равновесие, если я немного прокручу вперед? Там дальше про зачет не очень интересно, — эти строки пробегают в моем мозгу субтитрами.
— Мяу! — весело отвечает Джу. Или не Джу, а мой кот. Неважно.
Рябь, рябь, рябь. Бум! Эйрад потом извинялся за этот ухаб — приземляться в будущий момент прошлого надо мягче, но он пока не натренировался.
Такой же день, та же дорога.
Моя мама стоит и, трясясь будто от озноба, смотрит в спину тому, кто — ах! — уходит с другой, держа ее за руку так же, как вчера ее. Уходит в кино, смотреть с ней эротическую комедию.
Знала бы ты, мама, как это — расстреливать с помощью взгляда в спину. Заставлять человека гореть. Ощущать сдавливающую боль в позвоночнике. Удар — нет, не по затылку, это слишком топорно — а в ту мягкую треугольную проплешинку, где шея переходит в череп, и где твои мысли и жизненные соки ничем не защищены. Ничем.
А ты стоишь, и просто смотришь, и трясешься. И обещаешь себе: "Я докажу ему, что была права!". И так и доказываешь всю жизнь.
Я никогда не видела, чтобы она смотрела фильмы, которые действительно чему-то учат. Ей нравятся сериалы про преступников и полицию.
Вот оно в чем дело, вот где произошел надлом. Не любила она моего папу — другого она любила. Того, кто жил задорной и озорной жизнью, а не пытался изображать из себя пионера с доски почета.
Вдруг асфальт передо мной поднялся вверх на сорок пять градусов, и я поняла, что съезжаю по гладкой горке спиной вперед, едва удерживая равновесие.
Вместо собственной мамы я увидела перед собой другую женщину, рыжеволосую и улыбчивую. Она сидела на скамейке под деревом, усыпанным сиреневыми цветами, и сияла улыбкой, положив нежные руки на свой белый сарафан. Так она обнимала свою дочь, которая уже вот-вот родится. Пока что дочь — той же формы, что солнце. Мягкий ровный круг живота под белоснежной тканью сарафана, динамичное радостное тепло.
Она назовет ее Джу.
— Стелла, — хныкал Грабабайт на второй перспективе слуха. — Стелла. Выходи, пожалуйста. Ты тянешь всех на дно.
Это была не сценка из прошлого, не то, что показывал нам Эйрад. Это была фотография. Я поняла это по многим признакам: винтажный фильтр обработки изображения, забавный узор на подоле, та поза, которую модно было принимать в те года…
Возможно, прямо сейчас, прямо в кадре, Джу толкается крошечными ножками в стены своей биологической спальни. Разминает свои упругие коленочки перед выходом на большую сцену жизни. Мама гладит ее нежные пяточки через собственное тело, расцветшее, как бутон.
— Стелла! Вы из разных классов! Ты киллер! Они с тобой не справятся! Они даже не понимают, на что ты способна! Вы утонете все втроем в неподвластных слоях! — Грабабайт колотил по мне заскорузлыми подушечками лап. Ему давно было пора на педикюр — но котик, как всегда, тянул до последнего. Он сильно боялся щекотки.
Рыжеволосая женщина встала в профиль и переместилась в комнату с васильковыми стенами. Из сарафана за секунду переоделась в канареечный шелковый комбинезон. Запрокинула голову, взяла в руки букет огнедышаще-алых пионов, подняла его высоко вверх, смеется. Та, что назовут Джу, мурлычет от счастья, рассматривая цветы второй перспективой зрения.
Еще одно фото, еще один выстрел радостью. Выстрел в упор. Выстрел наповал. Выстрел в меня.
— Что же делать? Что же делать!? — из кругленьких внимательных глаз Грабабайта брызнуло нечто едкое. Возможно, вода. Целый каскад воды. В обе стороны. Возможно, уксус. Возможно, бесцветная кровь немой рыбы.
В семейном фотоальбоме моих родителей нет ни одного фото мамы, беременной мной. Я могу только догадываться о том, как она выглядела и чувствовала себя, когда под ее цветастым пончо пузырилась моя, то есть чужеродная для нее, жизнь. Как ей не терпелось избавиться от этого тяжелого, барахтающегося комка под солнечным сплетением. Какой громоздкой и неуклюжей казалась она сама себе, поднимаясь с одышкой по лестницам, страдая от неконтролируемой тошноты, уносясь в яростном водовороте гормонов.
Женщина на фото улыбается цветам все ослепительнее и ослепительнее. Ее улыбка высокоградусна, как текила и как поцелуй.
— Стелла! Стелла! Вы уже почти в неподвластных слоях! Там плохо! Вернитесь, пожалуйста!
По моим рукам недавно елозила чья-то шерсть. Теперь ее нет. Нет ни тепла, ни пульса, ни трехмерного пространства вокруг.
Я — чугунные ворота, распахнутые в медленном зевке. Ворота, расположенные в горизонтальной плоскости. Меж моими челюстями разверзлась бездна. Я — веки пропасти. Веки многометровой толщины, которые медленно и равнодушно смыкаются.
А когда они сомкнутся…
— Иииии! — с визгом без пяти минут осиротевшего существа Грабабайт взмыл в воздух, изогнувшись разъяренной меховой дугой наподобие значка "легато". За доли секунды высмотрел, как летчик-истребитель, свою цель — мягкую, уязвимую изнанку моего предплечья. Приземлившись, со всей силой кошачьего отчаяния впился когтями и зубами в мою уже почти ничего не чувствовавшую плоть.
— Ох, сюда, ох, сюда, ох, она уже очнулась! — на самом деле я очнулась не "уже", а только от этого верещания. Грабабайт, непонятно по каким признакам заметивший, что я возвращаюсь к жизни, выскочил в открытое окно и понесся звать кого-то.
Я попробовала перевернуться со спины на бок — лежать в позе пациента было как-то унизительно. Но тело налилось тяжелой дремотой чугунных век, которые отказывались размыкаться. Трудно описать это ощущение точнее. Его вообще никак не возможно описать.
Когда дверь в комнату распахнулась, я почувствовала физическую боль. Замок, поддавшийся насилию человеческой руки, значит для двери то же, что перелом лучевой кости для этой самой руки. Или другое сравнение: между дверью и косяком перерезана пуповина, и обоих охватывает шок от нежданного одиночества.
— Представляю, как тебя сейчас разрывает, — съехидничал вместо приветствия Вильгельм. — Незабываемые ощущения, правда?
Я с раздражением посмотрела на него. Глазные яблоки оставались единственной частью моего тела, которая могла шевелиться.
— Ты молодец, молодец, — одобрительно подмигнул ментор. — Командир отряда. Первая Названная. Отвечаешь не только за себя, но и за своих подчиненных. А также за всех тех обитателей Той и Этой стороны, которые пострадают, если ты провалишь задание.