Но для большинства из нас, иностранцев (stranieri), доступнее всего тот Рим, что создали посещавшие город литераторы. Шелли, Гете, Байрон его романтизировали. Генри Джеймс и Оскар Уайльд посвятили ему свои произведения. Марк Твен, Коллинз и даже Диккенс развенчали и высмеяли. Китс умер здесь, как известно. Ужасно, что его жизнь в Риме прошла в съемной маленькой комнате, из которой он дважды вырывался в изнурительные поездки верхом на осле на холм Пинчо. В записях книги посетителей дома-музея Китса и Шелли на площади Испании часто приводятся неточные цитаты из наиболее тоскливых стихов поэта-кокни, впрочем, я встретил здесь и более оптимистическую запись, сделанную твердой рукой: «Какими же глупыми были эти молодые люди!».
Глупых молодых женщин в Риме, похоже, было поменьше, как местных, так и заезжих. Но если они и были глупыми, то в отваге и популярности им не откажешь. Когда Изабелла Арчер, героиня книги Генри Джеймса «Женский портрет», попадает в ловушку жалкого замужества, то некоторое утешение она находит в римской среде:
Она давно сделала старый Рим поверенным своих тайн, ибо в этом мире развалин ее собственное развалившееся счастье казалось не такой уж чудовищной катастрофой…
Она глубоко и нежно привязалась к Риму; он пропитал, он умерил ее страсти. Но постепенно он стал для нее главным местом, где люди страдали[5].
«Толстая деталь» Рима забрызгана кровью и слезами, она диспропорционально женская, к тому же умыта водой тысяч фонтанов. Английская литература предпочитает, чтобы ее римские героини были печальны и несчастны в замужестве: Джордж Элиот позволяет своей героине Доротее Кейсобон только единожды вырваться из заточения Миддлмарча в Вечный город, да и то символически.
Исключительно тонкий человек, Элизабет Бауэн, ирландская романистка, написала о нелепости постоянных поисков «целого» Рима, о том, как скучно стараться различить семь холмов, на которых, как говорят, построен город.
Капитолий и Палатин, без сомнения, холмы, Авентин — тоже. Но Целий, Эсквилин, Виминал и Квиринал плавно соединены друг с другом переплетением каменных гряд. Я готова предположить, что их семь, но если это так, то что же тогда Пинчо, «холм садов», и Яникул, бастион на противоположном берегу реки? Я опросила нескольких друзей, но не получила двух одинаковых ответов: некоторые отмахивались, другие выдвигали собственные версии. Друзьям не понравилось мое намерение составить инвентарный список и точно определить местоположение каждого холма. Они полагали, что я обладаю более утонченным вкусом.
Нет, она права: «целый Рим» — тот, который вы находите сами и делаете своим, пытаться присвоить что-то другое бесполезно. Большая часть текста — наблюдения, пустяки и анекдоты, моя попытка поделиться тем немногим, что я сохранил в собственных неистощимых поисках.
В канун дня Всех Святых, в 1989 году, мне удалили зуб мудрости. Сделал это римский врач, бельгиец по национальности, добрый доктор Декастекер. Его кабинет находился в ренессансном дворце на корсо Витторио Эммануэле. Здание оказалось воплощением итальянского шика. На потолках XVIII века плавали в облаках путти[6], освещенные нежными и остроумно спрятанными светильниками. Модные пациенты (я, разумеется, был исключением) дожидались в галерее, обставленной с большим вкусом, сюда выходили двери крошечных кабинетов. Постоянно звучала тихая музыка, исполняемая на клавесине, что придавало обстановке слегка несообразный, но приятный, немного декадентский дух. На роскошных стенах висели обрамленные фотографии врача в момент его представления папе Иоанну Павлу II. На всех снимках врач демонстрирует ослепительно белые зубы. Это обнадеживает пациентов и добавляет респектабельности обстановке. Даже в откинутом кресле я видел в окне крест на фронтоне церкви Кьеза Нуова. Она расположена на противоположной стороне улицы. Затем последовали самые болезненные пятьдесят минут моей жизни. Как бы стоматология ни выглядела, но даже в прекрасном Риме она жестока, а ее инструменты вполне годятся для садистов. Я поплелся домой по темнеющим осенним улицам. Казалось, меня огрели по лицу кузнечным молотом. Религия, музыка, блеск старого и нового, искусство, архитектура и прикосновение чего-то иноземного, отдающего готикой и вполне телесным страданием, — все смешалось воедино. К тому же я лишился зуба.
