Есть и другое основание первенства. Это учение Спасителя, которое содержится в Евангелии от Иоанна, о единстве учеников по образу Отца и Сына, т. е. по образцу троичной любви. В Боге принципом единства является Ипостась Отца. Это тайна жертвенного и освобождающего отцовства. «Неподвижное движение», как говорит Максим Исповедник, в котором Отец отдает Себя всего, создавая взаимообращение Жизни и Любви, распространяющееся на человечество. Отец не стоит над Сыном и Духом, но полагает Себя, полагая Их. Он делит с Ними Свою ответственность за общение, ответственность, которая лежит на Нем по преимуществу. В связи с этим вспоминается 34–й канон, называемый «апостольским»: «надлежит епископам знать первого из них и признавать его, как главу, и ничего, в том, что превышает границы их собственных церквей, не предпринимать, не посовещавшись в ним… но и первый, также, да не предпринимает ничего, не посовещавшись с остальными… Ибо так будет единомыслие и прославится Бог (Бог Отец) о Господе во Святом Духе…».
Стоит ли говорить, что первенство в таком понимании не предполагает всего того, что воспринимается, как прерогатива римского первосвященника: право назначать епископов по всему миру, восседать на престоле, находящемся на суверенной территории и быть главой государства, подобно прочим правителям, которые «благодетелями называются», иметь свои дипломатические представительства…[3]
Если исходить из критериев, заложенных в самой природе Церкви, она должна была бы состоять из крепких евхаристических общин, во главе которых стоит епископ. Эти общины могли бы группироваться вокруг центров общения и единства, как–то: митрополии, патриархаты (сообразно принципам национального и местного объединения, но также культурным и историческим традициям). Рим мог бы играть роль вселенского центра, воплощая «викариат» Петра, и, вместе с тем, харизматическое присутствие Павла.
Иоанн Павел II не раз, хотя и в частных беседах, говорил, что римское первенство могло бы осуществляться, так сказать, «в разных режимах». По отношению к Православию речь идет о полном сохранении внутренней свободы восточных церквей, как это и было в первом тысячелетии. Новые отношения предполагаются, конечно же, и с церквами, образованными в результате Реформации. Папа подчеркивает: «С православными я желаю общения, не юрисдикции (т. е. единства, а не организационного объединения)».
Стоит ли говорить, что непогрешимость или — что точнее, в области истин веры — безошибочность, может быть признана единственно за Святым Духом, который, как отмечалось выше, действует в Церкви «многообразно» и, значит, может проявляться в выступлениях ех cathedra римского епископа, в случаях, имеющих отношение к этой конкретной церкви. Впрочем, даже догмат I Ватиканског собора гласит, что непогрешимым является не сам папа, но его определения, и именно в силу особого действия Святого Духа. Как таковые, эти определения не нуждаются в одобрении Церкви, так сказать, демократическим путем. В то же время, стоит признать, что выражение поп ex consensu ecclesiae (без согласия Церкви) является крайне неудачным и нуждается в общецерковном обсуждении и исправлении. Это означает, что нужна согласованность трех форм Петрова преемства, т. е. трех инстанций соответствия Истине, которые, как мы знаем из предыдущего изложения (см. 7 гл.), изначально существовали в Церкви. Упомянутые инстанции суть: вера народа Божия, которую может выражать в некоторых случаях один–единственный пророк; епископат, объединенный на соборе, in solidum, как говорил св. Киприан Карфагенский; и, наконец, епископ церкви, «основанной и установленной» апостолами Петром и Павлом. Речь не идет о том, чтобы папа был лишь неким представителем, подобно суверенам конституционных монархий, которые «царствуют, но не правят». Он должен иметь право в определенных случаях рассматривать апелляции (как это было определено канонами Сардийского собора), произносить определения, не окончательные, но имеющие большой вес, как то было в случае со знаменитыми «томосами», которые папы посылали на Вселенские соборы в течение первого тысячелетия. Нынешние соборы он должен созывать, председательствовать на них и их ратифицировать, но, вместе с тем, сообразовываться с различными суждениями, сомнениями или несогласием епископата. Главное, должен произойти переход от логики «закрытости», обеспеченной юридически, к логике «диалогичной», не предполагающей готовых юридически предопределенных решений. С точки зрения логики «закрытости», мнение народа Божия поглощается добровольно или по принуждению мнением епископов, которые в свою очередь склоняются перед волей и решениями папы. При соблюдении всех notae praeviae, необходимых для разрешения «вопросов». С точки зрения логики «диалогической», неизбежным становится подчас жесткое противостояние, как то было с Петром и Павлом в Антиохии; последнее слово не принадлежит никому, кроме Святого Духа, который не может не водворить согласие, что совершенно очевидно для тех, кто верит слову Спасителя. В отличие от политических конституционных систем (даже таких, когда власть признается неизбежным злом и умножается количество «cheks and balances»), в Церкви не должно иметься готовых рецептов истины. Только молитва и стремление пребывать в общении святых, а также аскеза сознания, чтобы быть открытым к веяниям Духа. Можно сказать с определенной долей не очень веселого юмора, что между халкидонитами и нехалкидонитами потребовалось четырнадцать веков, чтобы забрезжило осознание возможности воссоединения.
3
Утверждение, согласно которому государство Ватикан гарантирует независимость папства, является мифом. Ни один из великих пап первых восьми веков не располагал подобным государством. О независимости Церкви они свидетельствовали, если в том возникала необходимость, своим мученичеством. Сегодня все зависит от политической и идеологической ситуации в Италии и в Западной Европе. Если бы там к власти пришел Гитлер, или Сталин, папе бы ничего не оставалось кроме, как пребывать в молчании, действовать прикровенно и, в конечном счете, вновь оказаться мучеником. Во время Второй Мировой войны, хотя Муссолини был не сравним с Гитлером, папа Пий XII хранил осторожное молчание по поводу происходивших трагедий, покрывая некоторые инициативы, которые можно было охарактеризовать, как «частные».