Этот кошмар закончится очень нескоро. Он конкретно и основательно влип.
Вокруг него презренные германцы, не прошедшие романизации, совсем как те, с которыми отважно бились его великие предки в тысячных годах от основания города. К нормальным романо-германцам он относился отлично, их педантичность и доходящая до стадии мании последовательность в делах очень радовала Таргуса, но конкретно эти германцы… Сравнивая то, что он видел на родине с тем, что он видит здесь – эти германцы неправильные. Он ещё не разобрался в чём именно они неправильные, но обязательно разберётся в будущем, когда наконец-то встанет на ноги.
Из немногочисленных источников информации он понял, что оказался в семье неких немытых германцев, являющихся очень обеспеченными по текущим меркам, раз позволяют себе содержание слуг.
За этот месяц он уже слегка подуспокоился, перестав кусать пытающуюся его кормить женщину за грудь.
До этого мир был серым, он думал, что у него какой-то дефект зрения, но это прошло относительно недавно и он окрасился в скупые цвета унылого помещения.
Но снаружи мир тоже не слишком цветной, его иногда выносят на улицу: климат тут не очень хороший, сильно отличается от привычного ему, снег лежит, мрачное серое небо, будто он оказался в документальном фильме Публия Нуцерия о четвёртом восстании скандов. Но рядом море, солёный ветер доносит до него крики чаек.
Мышечная скованность уже прошла, но руками орудовать всё так же тяжело. Да он даже голову поднять не может!
Беспомощность бесила, но он пытался держаться. Благо, большую часть суток удавалось поспать, чтобы не видеть всего дерьма, что происходит вокруг него.
Его приносили к какой-то кашляющей женщине в постели, которая часто брала его на руки. Он пытался орать и запрещать безобразие, ведь она могла заразить его чем-нибудь и всё, спета песенка Таргуса Виридиана, но эти тупые германцы его не понимали.
Потом что-то произошло, его стал посещать некий германец, который держал его на руках и плакал. Тряпка.
У Таргуса было подозрение, что этот германец являлся его отцом, а та кашляющая болезненная женщина – матерью. Кормящая его женщина – кормилица из прислуги. В таком случае всё становилось на свои места.
Глаза его пока что смотрели каждый сам за себя, но он всё равно старался наблюдать за происходящим вокруг и запоминать эти неприятные германские лица, появляющиеся в его комнате.
Большая часть из них являлась слугами, но имелись также некие вельможи, которые прибывали чтобы посмотреть на Таргуса и высказать что-то угодливо-верноподданническое «отцу».
Таргус никогда не признает своим отцом немытого германца.
– НИКОГДА!!! – заорал он.
Его крик привлёк внимание старой и на вид очень строгой женщины, которая до этого вычитывала что-то нянечке Таргуса.
– Kümmere sich um seine Hoheit! – воскликнула строгая старая женщина.
Таргус не понял ни слова, но ему было плевать. Когда он выберется отсюда…
Нянечка начала оказывать меры противодействия крикам Таргуса: она проверила, не обосрался ли он, не обоссался ли, затем сунула деревянную соску ему в рот, он яростно хотел яростно выплюнуть её, но не смог ничего поделать с рефлексом и засосал.
– В Орк всех вас, проклятые германцы!!! – проорал он, но через соску удалось озвучить только гневное хныканье.
– Seine Hoheit will essen! – скомандовала старая женщина и нянечка достала грудь, выдернула изо рта Таргуса соску и начала тыкать ему в лицо соском.
«Демоны вас дери, проклятье…» – бессильно подумал Таргус, сдаваясь под германским натиском. – «Это хуже смерти…»
Он понял, что нужно держать себя в руках и меньше отсвечивать, чтобы в очередной раз не накормили. А потом он понял, что обосрался от испытанного напряжения.
//Там же. 21 декабря 1728 года//
– Бу-бу-бу! Odi te![1] Бу-бу-бу! – сумел выговорить панически отползающий от бегущей к нему псины Таргус. – Odi te! Бу-бу!
Он сам обалдел от того, что смог наконец-таки произнести что-то внятное. Ошарашенно присев, он проигнорировал начавшую его облизывать собаку и философским взглядом уставился в стену.
– Би-би-бу! – потерпел он неудачу со слишком сложным словом. – Aqua![2]
Он самодовольно заулыбался.
– Бу-би-бу! – снова дал сбой его речевой аппарат перед слишком сложным словесным конструктом и он попробовал что-то попроще. – Cibus![3]
В комнату вошла нянечка, которую, как он понял по обращениям других, зовут Грета. Мерзкое германское имя. У него оно почему-то ассоциировалась с чем-то маленьким, злобным и агрессивным.