— У нас нет средства помочь, — сказал Лучини, делая шаг вперед. — Отец и сын влюблены в одну и ту же женщину; нужно, чтобы выбирала княгиня.
От «княгини» потребовали произнести свой приговор. Польщенная, встревоженная, нерешительная, она вышла из угла раскачивающейся походкой, загребая ногами.
— Я не могу выбрать, — сказала она наконец, внимательно оглядывая соперников, — ведь вы… вы оба мне нравитесь.
Смех и аплодисменты.
— А я тебе нравлюсь, княгиня? — спросил вдруг Лучини, обнимая ее за талию. Это послужило как бы сигналом к началу вакханалии; отец и сын помирились, заключив друг друга в объятия, «княгиню» усадили между ними и щедро налили ей шампанского. Через две минуты она была уже пьяна, смеялась, хлопала в ладоши, волосы ее растрепались, и голова казалась огромной.
Мужчины начали задавать ей наглые вопросы.
— Мне тут один говорил, — сказал Микели, — что ты вовсе не княгиня, что ты вообще никто, дочка колбасника, торгующего на углу. Это правда?
— Сам он сын колбасника, этот твой сплетник… — возмутилась женщина. — Чтоб вы знали, тут у нас перед войной побывал один принц крови, он прислал мне роскошный букет орхидей с записочкой… А в записочке было: «Моей Аделине от ее Гого».
Все встретили эти слова громким хохотом. Пятерым мужчинам, которые в интимные минуты заставляли своих любовниц называть себя «Нини», «Лулу», «мой амурчик», «мой поросеночек», уменьшительное имя «Гого» и ласкательное «Аделина» показались донельзя нелепыми и смешными. Держась за бока, они хохотали до изнеможения. «Ах, Гого, шалун Гого!» — повторяли они. «Княгиня», пьяная и польщенная, награждала всех улыбками и взглядами через лорнет.
— Княгиня, до чего ты забавная, — кричал ей в лицо Лучини, а она смеялась, будто получила комплимент.
— Княгиня, княгиня, княгиня моя, — с чувствительным видом напевал Рипанделли; но вдруг его лицо стало жестким, вытянув руку, он свирепо схватил женщину за грудь. Она, вся покраснев, пыталась высвободиться, потом внезапно засмеялась и метнула на молодого человека такой взгляд, что он немедля разжал руку.
— У, какая дряблая грудь, — крикнул он остальным, — совсем тряпка. А что, если нам ее раздеть?
Намеченная программа шуточек была почти исчерпана, и предложение имело большой успех.
— Княгиня, — сказал Лучини, — нам говорили, что ты прекрасно сложена… Будь так великодушна, покажи нам свое тело… чтобы мы могли умереть спокойно.
— Ну-ка, княгиня, — произнес своим серьезным блеющим голосом Янкович, без дальнейших церемоний обхватив «княгиню» и стараясь спустить с ее плеч бретельки платья, — ты не должна прятать от нас свое тельце… свое чудное тельце, белое и розовое, все в ямочках, как у шестилетней девчурки.
— Бесстыдники! — твердила «княгиня» со смехом. Но потом, сдавшись на их настоятельные просьбы, согласилась спустить платье до середины груди. Глаза ее блестели, уголки губ подрагивали от удовольствия.
— Правда я хорошо сложена? — спросила она у Рипанделли.
Молодой человек скривил рот, а остальные закричали, что этого мало, они хотят видеть больше. Лучини дернул платье и порвал вырез. Но то ли «княгиня» стыдилась показывать свое перезрелое тело, то ли в мгновенном проблеске сознания, промелькнувшем среди винных паров, увидела себя в этой выбеленной комнатушке, среди озверелых мужчин, красную, растрепанную, с голой грудью, — только она вдруг стала сопротивляться, отбиваться от них.
— Пустите, говорю вам, пустите меня, — требовала она, высвобождаясь.
Но игра раззадорила мужчин: двое держали ее за руки, трое спустили платье до пояса, обнажив желтое морщинистое тело с болтающимися темными грудями.
— Боже, какая уродина! — закричал Микели. — А сколько на себя всего напялила! Ишь, закуталась, на ней, наверно, и штанов четыре пары.
Остальные смеялись, их веселило зрелище этой жалкой и разъяренной наготы, они старались ослабить на талии жгут из платья и комбинации. Это было нелегко, «княгиня» яростно отбивалась, ее лицо под разметавшейся копной волос выглядело жалким, столько в нем было страха, стыда и отчаяния. Но сопротивление не только не вызывало у Рипанделли жалости, а, наоборот, злило его, как судороги раненого животного, которое никак не хочет умирать.