Эти представления были результатом преломления в сознании римлян того факта, что появилась новая социально-политическая сила, стоявшая над людьми и отсутствовавшая в civitas — сила личности, эмансипировавшейся от общины и имевшей реальную возможность разрешить ту или иную конкретную ситуацию. В конечном счете все подобные изменения были обусловлены переходом от активной идеологии граждан к пассивному повиновению подданных. Героизация личности особенно активно развивалась в связи с активизацией военных действий. Необходимая вера в особые возможности и дар полководца поддерживала эти настроения[89].
На эти идеи опирались и триумвиры, выдвигая лозунг мщения за смерть Цезаря, придавая ему особый сакральный характер. Они муссировали идею дивинизации — divinitas — Цезаря. Наиболее заметные политические выгоды извлек из этого Октавиан{661}. С момента выхода на политическую арену он форсировал римский республиканский патриотизм. Он прекрасно понимал, какое значение может иметь для него причастность к божественной сущности Цезаря. Идея обращения к нравам предков и в области религии должна была удовлетворить настроения римского гражданства и создать идеологическую основу его личной власти[90].
Не менее важным этот аспект был и для Антония. Все свои первоначальные распоряжения и назначения на должности он объяснял волей Цезаря, подчеркивая таким образом сакральный, а потому нерушимый характер этих действий (Plut. Ant., 15). После обожествления Цезаря Антоний стал его фламином, внес предложение, чтобы пятый день Римских игр в честь Юпитера, Юноны и Минервы был посвящен Цезарю (Cic. Phil., II, 110). Он, таким образом, становился распорядителем этих игр.
Однако, по справедливому замечанию В. Н. Парфёнова, дивинизация Цезаря имела более глубокое основание и играла важную роль не только конкретно для Октавиана и Антония, но для триумвирата вообще: идеология и политика военных кругов были возведены на уровень государственных и подчеркивали сущность новой власти как коллегиальной военной диктатуры.{662}
В целом о религиозной политике триумвиров мало что известно. К тому же у них вряд ли было время продумывать этот момент. Однако очевиден тот факт, что в своем стремлении к auctoritas все они вместе и каждый по-своему стремились опереться на сакральные представления римлян, использовали одни и те же возможности. При этом триумвиры, видимо, руководствовались различными соображениями. Дело не только в возможности прямого влияния на события через участие в жреческих коллегиях, хотя и это имело немаловажное значение. Дело именно в возможности идеологического закрепления своих позиций.
Наиболее активно сакральные средства укрепления власти и влияния использовал Антоний. Осуществляя активную сакральную пропаганду, он настойчиво возводил свой род к Гераклу, подчеркивал это в одежде и поведении (Plut. Ant., 4){663}. Оказавшись на Востоке, Антоний открыто приобщился к восточной религиозно-культовой традиции. В 41 г., вступив в Эфес, он принял титулы бога Диониса: граждане величали его «подателем радостей, источником милосердия» (Plut. Ant., 24, 3; ср.: Арр. В. C., V, 4). Позднее в Тарсе был устроен фарс: Антоний-Дионис вступил в священный брак с Клеопатрой-Афродитой «на благо Азии — έπ' άγαθω της Άσίας» (Plut. Ant., 24—26). Антоний, по-видимому, относился к этому не только как к восточной экзотике, но придавал более важное значение. В 39 г. фарс священного брака был повторен — на этот раз с Октавией, которая олицетворяла Афину (Dio Cass., XLVIII, 39, 2). Тогда же появились монеты Антония с дионисийской божественной символикой{664}. Чуть позднее (между 38 и 36 гг.) была выпущена монета с несколько иной, но тем не менее типичной восточно-эллинистической — сотериологической — символикой. Следует безоговорочно согласиться с Ю. Г. Чернышовым в том, что подобная символика приобрела в пропаганде Антония совершенно монархический оттенок. Однако нам представляется не совсем верным утверждение Ю. Г. Чернышова, высказанное вслед за X. Бухгеймом, что эти восточно-эллинистические формы культа навязывала Антонию Клеопатра{665}. Не отрицая возможности подобного влияния, мы тем не менее считаем, что при жесткой установке Антония как римского полководца и гражданина на римскую традицию и сохранение верности римским традиционным сакральным представлениям вряд ли это было бы возможно. Скорее всего, в данном случае совпало желание Антония укрепить свое положение на Востоке и стремление Клеопатры усилить собственное значение при опоре на сильные позиции Антония. В исторической литературе часто обсуждаются вопросы о том, насколько приверженность Антония восточным религиозным традициям была органичной для него, в какой период он сознательно обратился к ним и пр.{666} Разумеется, в теоретическом отношении все эти вопросы очень интересны. Мы же, рассматривая практическую политику Антония, считаем необходимым подчеркнуть: в любом случае, даже если его действия в сакральной сфере были спонтанной реакцией на настроения толпы или продуманными пропагандистскими акциями, они должны были символизировать особые возможности Антония и особые перспективы его власти, указывали на ее вечность и космический характер и были вызваны желанием, используя местные восточные реалии, усилить собственные политические позиции{667}. Октавиан также делал попытки укрепить свое идеологическое влияние. Он усиленно и постоянно пропагандировал идею о том, что является приемным сыном божественного Цезаря. Параллельно с этим Октавиан заявлял о своей генеалогической связи с Аполлоном, божеством, с которым римское религиозно-мифологическое сознание связывало наступление новой счастливой эпохи (Suet. Aug., 94—96). В целях идейного воздействия на широкие массы Аполлон был объявлен патроном Октавиана: он не только обеспечил Октавиану победу и при Филиппах, и позднее при Акции, но сам руководил и сражался на его стороне (Plut. Brut., 24; Ant., 75; Dio Cass., LI, 17; Prop., IV, 6; 27). Сторонники Октавиана постоянно подчеркивали, что ему покровительствует солнечное божество (Vell., II,59, 6; Suet. Aug., 95). Как средство наглядной пропаганды и усиления личного влияния Октавиан использовал монетную чеканку: в 43 г. он выпустил серию монет с заявкой на свою божественность. Это, безусловно, имело не только сакральный, но и политический смысл. Известно, что после Филипп, когда Антоний и Октавиан заключили новое соглашение, а Лепиду отвели второстепенную роль, перестала чеканиться монета с изображением последнего. И наоборот, после Перузинской войны, когда Октавиану потребовался надежный союзник против Антония и он пытался опереться на Лепида, появилась монета с портретом Октавиана и Лепида{668}.[91]
89
Подобные представления возникли еще в конце 2-й Пунической войны и были связаны с образом Сципиона Африканского, см. гл. 1.1 настоящей работы.
90
В полной мере это получит свое проявление уже с утверждением принципата Августа. Эти вопросы наиболее подробно см. в работах:
91
На оживление политической активности Лепида указывает и возобновление им чеканки собственной монеты, см.: