Все шестнадцать гравюр были равно прекрасны по дерзости, бесстыдству и правдоподобию. Мужчины и женщины, поражая мускулистой пластичностью своих членов, совокуплялись во всевозможных позах на пышных ложах, на фоне тяжелых драпировок, чьи складки каким-то загадочным образом подчеркивали чувственные изгибы тел.
"Мессалина в каморке Лициски", "Эней и Дидона", "Геркулес и Деянира", "Сатир и нимфа". Лоренцо произносил вслух названия картин, но эти языческие имена мало что говорили Риккардо, ничего не добавляя к ошеломлению, наслаждению и острому стыду, которые вызывали в нем изображенные в книге сцены любви. Разбирать стихи он не пытался. Чтение всегда было для него трудным делом, а те строки, что произносил вслух Лоренцо("Эй, закинь вот так на плечо мне ногу, Но узды моей не держи рукою"...), показались ему трескучими и многословными. В них не было той пленительной грации и страстной мощи, так захватившей молодого цирюльника при разглядывании гравюр, хотя сам он вряд ли смог бы объяснить это переживание словами.
- Ну, все, теперь рассказывай про девушку, которая скоро будет твоей подружкой! - потребовал вдруг Лоренцо, внезапно закрыв книгу и возвратив ее в мешок.
- Спи! - коротко бросил Риккардо и вышел из спальни, недоумевая, что же все-таки заставило его сказать фразу о подружке, и как это связано с тем, что до пробуждения Безымянной остаются одни сутки.
***
Следующий день прошел в непрерывных трудах. Риккардо ходил от клиента к клиенту, радуясь заработку и стараясь не думать о том, что произойдет ночью.
На одной из улочек в Трастевере, возвращаясь домой, он чуть было не попал в массовую потасовку, одну из тех частых ссор, что начинаются с чьего-то задетого самолюбия. Вскоре в ход, как обычно, пошли шпаги, кинжалы, стилеты, на земле уже лежали стонущие раненые. Два человека, увидев рослого, физически сильного цирюльника, приняли его за врага и угрожающе надвинулись на него. В этот момент кто-то из своих позвал их на помощь, и Риккардо, воспользовавшись возможностью, поспешил ускользнуть, радуясь тому, что серый мул проявил достаточно прыти, когда это от него потребовалось.
Некоторые такие ссоры могли длиться десятилетиями. Месть обидчикам и их родственникам становилась делом чести всей семьи. Однажды на окраине города группа детей играла в казнь. Один из них встал на плечи двум другим и засунул голову в петлю. Неожиданный волчий вой напугал детей, и они бросились врассыпную, несмотря на хрипы оставленного товарища. Позже один из них вернулся на место, отвязал мертвого мальчика и похоронил его. Плача от раскаяния и страха, он рассказал о случившемся встревоженному отцу погибшего приятеля и показал ему место захоронения. За свою откровенность невольный убийца поплатился жизнью прямо на месте. Отец повешенного заколол мальчика и похоронил его рядом со своим сыном. Скрывать случившееся он не стал, и в результате вспыхнувшей вендетты в течение месяца погибло больше тридцати человек.
Кровная месть становилась делом последующих поколений, уже не помнивших, что именно привело к ее возникновению. Похожая вражда, происхождение и причины которой терялись во мраке прошлого, когда-то извела многих мужчин и женщин семейств Понти и Маскерони. В конце концов монахи из обители святого Онуфрия склонили их к примирению и принесению друг другу клятв о прекращении вражды. Во время церемонии примирения сверстник Риккардо Понти - а будущему цирюльнику было тогда 14 лет, - худощавый и жилистый Бруно Маскерони, на голову ниже Риккардо, с ненавистью прошипел ему обещание непременно с ним расквитаться, что бы там ни обещали друг другу их отцы.
Повзрослев, Бруно покинул Рим, и на несколько лет о нем не было никаких известий. Но с полгода назад знакомые сообщили Риккардо, что снова видели его в городе. Он оказался капитаном одного из отрядов Джованни Медичи. С той минуты Риккардо никуда не выходил без стилета.
Проезжая через мост и глядя на открывающуюся перед ним панораму возвышенностей и лощин, на которых раскинулись кварталы Рима, на текущую под ним медленную, темно-фиолетовую гладь Тибра, Риккардо вообразил, что было бы, если бы среди дерущихся в Трастевере он увидел своего давнего врага. Кулаки тотчас сжались, и к лицу прилила горячая волна.
Он постарался выкинуть эти мысли из головы и сосредоточиться на предстоящем событии.
Ночью Риккардо и Тереза сидели в спертом воздухе подвала, ожидая пробуждения Безымянной. Минуты текли медленно, огоньки плясали над блестящей матовой поверхностью масла в светильниках, отбрасывая странные тени. Терезу это тоскливое ожидание клонило ко сну. Она то и дело погружалась в дремоту, и тогда верхнюю часть ее лица закрывал широкий чепец.
- Тетушка, вы можете подняться к себе. Я прекрасно справлюсь один, - обратился к ней Риккардо.
Его слова возымели обратное действие. Тетка подозрительно вскинула голову. Сна в ее глазах как не бывало.
- Нет уж, сделаем все, как у нас заведено!
Еле слышный шелест отвлек их от разговора. Оба прекрасно знали этот звук: к Безымянной возвращалось дыхание. Племянник и тетка встали со своих мест, глядя на девушку. Та еще спала, но теперь все меньше и меньше напоминала статую. Если бы кто-нибудь сказал Риккардо, что он подобен Пигмалиону, наблюдающему пробуждение Галатеи, он бы не понял, о чем идет речь, но испытывал он именно эти чувства. Каждый раз замирал от невыразимого восторга, от непосильной странности происходящего, наблюдая, как на щеках безжизненной статуи проступает первый признак румянца.
Безымянная судорожно, с коротким стоном вздохнула, ресницы ее затрепетали. Потом медленно открыла веки, потянулась, еще раз вздохнула. Осмысленное выражение не сразу осветило изящно очерченные глаза со слегка вздернутыми уголками. И все же это уже была не статуя, а живая белокожая, худая, рыжеволосая, зеленоглазая молодая женщина.
- Она сейчас встанет. Приготовься попридержать ее, а я дам ей настойку, - прошептала Тереза, словно Риккардо никогда прежде не участвовал в этом действии.
- Нет, я сам, тетушка, не беспокойтесь, - он ринулся к склянке на столе и торопливо взял ее. Риккардо боялся, что тетка учует запах вина и догадается, что в бутылочке находится совсем не обычное ее содержимое. Тереза не настаивала. Она всегда испытывала суеверный ужас перед Безымянной и не любила к ней приближаться.
С того самого далекого дня, когда отец впервые привел мальчика под эти подземные своды, Риккардо всегда чувствовал протест против поспешности, с которой члены семьи спешили опоить девушку и возвратить ее в состояние мраморной неподвижности. Из-за этой спешки он так ни разу не услышал ее голоса. Часто молодой Понти воображал, будто она говорит с ним. Ему казалось, что голос Безымянной должен быть мелодичным, певучим, завораживающим. Но придумать произносимые ею слова Риккардо никогда не удавалось.
Бывшая статуя присела на своем ложе. Одеяло, шепча какое-то заклинание на таинственном языке простыней и перин, сползло на бок, и девушка скинула ноги вниз, поставив босые ступни на прохладный пол. Нательная сорочка доходила ей до самых щиколоток.
- Позвольте, мадонна, помочь вам, - тихо молвил Риккардо, поддержав ее за плечи. Он всегда разговаривал с ней в эти минуты, хотя она не отвечала. - Вы хотите пить, не правда ли? Вот, извольте.
Рука радовалась, ощущая худые плечи девушки, угадывая рельеф спины. Второй рукой цирюльник протянул ей вино из "Погребка Филиппо". При этом он наклонился над ней достаточно близко, чтобы почувствовать, что у нее появился слабый, но приятный запах, напоминающий ромашковый отвар.
Девушка схватила склянку и быстро осушила ее, не делая пауз между глотками.
- Вот так, очень хорошо, - продолжая говорить что-то успокаивающим голосом, Риккардо снова уложил ее. Безымянная послушно легла, смежила веки, повернулась на бок и подтянула колени. Он бережно укрыл ее и затем повернулся к Терезе, не спускавшей с них глаз.