Он говорил об ужасах отцеубийства, преступления столь тяжкого, что обвинительный приговор невозможен без неопровержимых доказательств.
— Я осмелился бы даже утверждать, что судьи должны видеть обагренные кровью руки сына, чтобы они могли поверить в преступление столь чудовищное, столь гнусное, столь противоестественное! — Он описал древнее наказание за отцеубийство, к ужасу и восторгу толпы.
Речь его была столь подробна и обстоятельна, что судьи заерзали в своих креслах, но уже не от страха перед именем Суллы, а от нетерпения. Голос его начал хрипнуть, несмотря на то, что он изредка делал глоток из чаши с водой, спрятанной за ораторским возвышением. Я начал думать, что он намеренно тянет время, хотя и не представлял себе, зачем.
Тирон ненадолго отлучился со скамьи обвиняемого; я решил, что он отошел по нужде, так как сам испытывал растущую потребность поступить так же. Но в этот самый момент, опираясь на костыль, он быстро проковылял по галерее и занял свое место. С вершины ростр Цицерон посмотрел вниз и поднял бровь. Они обменялись между собой каким-то знаком и улыбнулись.
Цицерон прочистил горло и отпил из чаши. Он сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза.
— А теперь, судьи, мы переходим к одному подлецу и вольноотпущеннику, по происхождению египтянину, по природе бесконечно алчному, — но поглядите — вот и он: в сопровождении пышной свиты он спустился из своего роскошного особняка на Палатине, где обитает в богатстве и изобилии среди сенаторов и магистратов из древнейших семей государства.
Вызванный Эруцием, наконец прибыл Хрисогон.
Его телохранители незамедлительно очистили последние ряды галереи, где нескольким счастливчикам из толпы удалось занять те немногие места, что оставались после мелкой знати. Когда Хрисогон прошествовал к центру скамьи и сел, все головы повернулись к нему и по площади прокатился ропот. Его свита оказалась столь многочисленной, что части слуг пришлось стоять в боковых проходах.
Я повернул голову вместе с остальными, чтобы мельком взглянуть на его легендарные золотистые кудри, высокий, как у Александра, лоб, сильную, широкую челюсть, прорезанную сегодня жесткой, угрюмой складкой. Я снова посмотрел на Цицерона, который, казалось, готовится к атаке, приподнимая свои узкие плечи и наклоняя лоб, словно наседающий на соперника козел.
— Я навел справки об этом вольноотпущеннике, — сказал он. — Я узнал, что он очень богат и не стыдится показывать свое богатство. Кроме особняка на Палатине, он владеет отменным загородным поместьем, не говоря уже о множестве усадеб, которые расположены на превосходной земле и в непосредственной близости от Рима. Его дом набит делосскими и коринфскими сосудами из золота, серебра и бронзы, и имеется среди них знаменитый самовар, который он недавно купил с торгов за такую цену, что один прохожий, услышав его последнее предложение, решил было, что продается целое имение. Общая стоимость серебряных рельефов, расшитых ковров, картин и мраморных статуй не поддается счету, если только не найдется человек, способный подсчитать точное количество трофеев, награбленных у разных видных семей и сваленных в одном доме!
Но это только его немое имущество. А что же его челядь? Она состоит из огромного числа рабов, отличающихся самыми редкими навыками и врожденной одаренностью. К чему упоминать обычные ремесла — поваров, хлебопеков, портных, носильщиков, плотников, обойщиков, мусорщиков, поломоек, художников, полировщиков, посудомоек, мастеров на все руки, конюхов, кровельщиков и врачей? Для услаждения слуха и успокоения души он владеет такой тьмой музыкантов, что вся окрестность постоянно оглашается голосами, струнными инструментами, барабанами и флейтами. По ночам он наполняет воздух шумом своих оргий — ему в усладу выступают акробаты и декламируют распутные поэты. Когда человек ведет такую жизнь, судьи, представляете ли вы, какие у него расходы? Сколько стоят его платья? Сколько он выбрасывает на щедрые увеселения и расточительные пиры? Его жилище вообще трудно назвать домом; скорее это школа разврата и рассадник порока, пристанище для всевозможных преступников. Всего состояния Секста Росция ему не хватило бы и на месяц!
Взгляните же, судьи, на него самого: поверните головы и смотрите! Тщательно причесанный и напомаженный, расхаживает он с важным видом по Форуму в сопровождении рожденных в Риме граждан, которые позорят свои тоги, показываясь в свите бывшего раба! Посмотрите, как он презирает всех, кто его окружает, никого другого он за человека не считает, кичась и обманывая себя тем, будто у него одного вся власть и все богатство.
Я оглянулся. Всякий, кто в этот миг увидел бы Хрисогона впервые, вряд ли счел бы его красавцем. Его лицо столь вздулось и покраснело, словно его вот-вот хватит удар. Глаза вылезали у него из орбит. Я никогда не видел, чтобы такая ярость была заперта в таком неподатливом теле. Если бы он и впрямь взорвался, меня это ничуть бы не удивило.
Цицерону с ростр было прекрасно видно, какое действие производят его слова, и все же он продолжал, не останавливаясь. Тоже возбужденный и раскрасневшийся, он говорил все быстрее, и все же полностью владел собой, не глотая ни слога, и не путался, подбирая слова.
— Я боюсь, что некоторые могут неверно истолковать мои нападки на это низкое существо, и вы решите, будто я намеревался опорочить дело аристократии, вышедшей из гражданских войн с победой, и ее заступника — Суллу. Людям, меня знающим, известно, что я жаждал мира и примирения противников, но примирение не состоялось, и победу одержала сторона, более правая. Это случилось благодаря воле богов, рвению римского народа и мудрости, могуществу и счастью Луция Суллы. Что победители должны быть вознаграждены, а побежденные наказаны, не вызывает у меня ни малейших сомнений. Но я не верю в то, что аристократия взялась за оружие лишь затем, чтобы ее рабы и вольноотпущенники получили свободу обжираться нашим добром и имуществом.
Я больше не мог сдерживаться. Мой мочевой пузырь мог взорваться одновременно с раздувшимися щеками Хрисогона.
Я поднялся со своего места и прошел мимо аристократов, недовольных помехой и брезгливо одергивавших края своих тог, словно одно прикосновение моих ног могло осквернить их одежду. Пока я пробирался через запруженный народом проход между судейскими рядами и галереей, я оглянулся на площадь и почувствовал удивительную отстраненность безымянного зрителя, покидающего театр в самый разгар событий: Цицерон страстно жестикулировал, толпа восхищенно взирала на него, Эруций и Магн скрежетали зубами. Тирон случайно посмотрел в мою сторону. Он улыбнулся, потом внезапно встревожился. Он изо всех сил замахал руками. Я улыбнулся и ответил ему прощальным взмахом руки. Юноша замахал еще настойчивей и стал приподниматься со своего места. Я повернулся к нему спиной и поспешил по своему делу. Если он хочет напоследок перемолвиться со мной глаз на глаз, ему придется потерпеть, пока я не покончу с более неотложным делом. Только потом я понял, что он пытался предостеречь меня от опасности, маячившей за моей спиной.
В конце галереи я прошел мимо Хрисогона и его подчиненных. В тот момент мне почудилось, будто я действительно чувствую жар, излучаемый его кроваво-красным лицом.
Я продирался сквозь гущу слуг и рабов, заполнивших пространство за галереей. Улица позади нее была пуста. Некоторые зрители, не дорожившие своей гражданской гордостью, уже оставили запах мочи в ближайшем водосточном желобе, но мой мочевой пузырь оказался не настолько слаб, чтобы я не мог дотерпеть, пока доберусь до общественной уборной. За святилищем Венеры имелась небольшая ниша, предназначенная специально для этой цели и расположенная как раз над Большой сточной канавой, со слегка скошенным полом и канавками у основания каждой стены.
Седобородый старик в чистой белой тоге как раз уходил, когда я вошел внутрь. Проходя, он кивнул.
— Вот это процесс, как по-твоему? — прохрипел он.