Не потащил, ухватив за шею, к суду господина», —
Вот как болтали и тайно шептались тогда о Сеяне.
90 Хочешь ли ты, как Сеян, быть приветствуем, так же быть в силе,
Этих на кресла сажать курульные ради почета,
Тем войсковую команду давать, императорским зваться
Опекуном, пока сам пребывает на тесной Капрее
С кучкой халдеев? Ты хочешь, конечно, конвоя и копий,
Всадников лучших и войск в столице, — не правда ли, хочешь?
Хочется власти и тем, кто совсем убивать не хотел бы.
Что же настолько блестяще и счастливо в жизни, что мера
Радостных этих вещей равнялась бы мере несчастий?
Что предпочтешь ты — одеться в претексту хотя бы Сеяна
100 Или начальством в Фиденах и Габиях быть деревенским.
Жалким эдилом служить в захолустье улубрском и кружки
Неполномерные бить, учиняя над ними расправу?
Стало быть, ты признаешь, — неизвестным осталось Сеяну
То, чего надо желать: добиваясь почета не в меру,
К власти чрезмерной стремясь, готовил себе он ступени
Многие башни высокой, откуда падение глубже
В пропасть бездонную, как от толчка развалилась постройка.
Что погубило вконец Помпеев и Крассов и свергло
Даже того, кто посмел[356] бичевать покоренных квиритов?
110 Высшее место, конечно, добытое хитрым искусством,
Слишком большие желанья; им вняли коварные боги.
Редко царей без убийства и ран низвергают к Плутону,
Смерть без насилья к нему отправляет немногих тираннов.
Слава и сильная речь Демосфена иль Цицерона
Станет все больше желанной в течение целых квинкватрий[357]
Тем, кто лишь ассом одним[358] почитает скромно Минерву,
Тем, кого дядька ведет, их маленькой сумки хранитель.
Но ведь оратора оба погибли виной красноречья:
Предал их смерти талант, изобильным стремившийся током.
120 У Цицерона рука отрезана, он обезглавлен,
Но не купалась в крови ничтожных юристов трибуна.
«О счастливый Рим! Ты творим моей консульской властью»[359].
Если бы так Цицерон говорил, то Антоний не страшен
Был бы ему. И, по мне, стихи смехотворные лучше,
Чем вдохновенная ты, Филиппика, с честью и славой
В свитке идущая вслед за первой. Конец был жестоким
И для того, кто бурлил как поток, восхищавший Афины
В дни, когда полный театр он держал в узде своей речью.
Он ведь родился под гневом богов и под роком недобрым.
130 Полуослепший отец среди сажи руды раскаленной
К ритору сына учиться послал — от клещей и от угля,
От наковальни для ковки мечей и от копоти черной.
Знаки военных побед — приколоченный к дереву панцырь
Или нащечник, висящий с разбитого шлема, и с дышла
Сорванное ярмо, и значок побежденной триремы,
А на вершине всей арки — фигура, сумрачный пленник, —
Сверхчеловеческим счастьем считаются. К этим трофеям
Римский и греческий вождь, вождь варваров равно стремятся:
Это — причина для них подвергаться опасностям, мукам:
140 Жажда славы у них сильней, чем военная доблесть.
Кто, в самом деле, к одной стремится доблести, если
Нету наград? И порой отчизну, однако, губила
Слава немногих и страсть похвалы, чтоб почетная надпись
Врезана в камень была, — хранитель пепла, который
Могут разрушить и корни дрянные смоковницы дикой,
Так как гробницам самим ведь тоже даны свои судьбы.
Взвесь Ганнибала: в вожде величайшем много ль найдешь ты
Фунтов? И это ли тот, кого Африка еле вмещала,
От берегов океана Маврийского к теплому Нилу
150 Льнущая, к странам слонов, к племенам эфиопов далеких.
Взята Испания им, хребет Пиренеев им пройден;
Против него выдвигает природа покрытые снегом
Альпы — он скалы дробит и уксусом горы взрывает;
Вот уж Италию взял, но все дальше стремится проникнуть.
«Все ни к чему, — говорит, — коль солдат карфагенский ворота
Не сокрушит и знамен на Субуре самой не поставлю».
О, что за образ, достойный картины, когда гетулийский
Слон был оседлан вождем, на один уже глаз окривевшим!
Ну, а какой же конец? О слава! его победили.
160 Ясно, в изгнанье стремглав он бежит, и там, он, великий,
Всем на диво клиент, сидит возле царской палатки,
Ждет, пока будет угодно проснуться вифинцу-тиранну.
Жизни его, потрясавшей когда-то судьбы людские,
357
359