А вот еще проблема. Что мне делать с Занделем? Как строить текст? Я уже дошел до двухсотодиннадцатой страницы и, начиная примерно с сотой, то есть после возвращения Занделя из Нью-Йорка, он у меня неизлечимо болен, чуть ли не умирает. Нельзя злоупотреблять терпением читателя, который ждет его смерти с того момента, когда он перестал у меня действовать как персонаж, а превратился в больного, и только. Придется решить эту проблему, особенно если я найду издателя, готового опубликовать мою книгу. Однако так вдруг убить Занделя в этой части книги (даже если я назвал его Дзурло) мне кажется преступлением против друга. Даже если дружба понемногу угасла (чуть было не написал обескровилась) с тех пор, как Зандель болен и отказывается видеть друзей. Не могу сказать, что мне не нравится персонаж, стесняющийся своей болезни, но не знаю, до какой степени он понравится читателю.
Между тем в действительности мне так жалко бедного Занделя; жалко проведенного с ним времени, когда он ухаживал за Клариссой, пробуждая во мне наряду с ревностью легкое светски-эротическое волнение. К сожалению, как персонаж он ведет себя очень плохо, и я действительно не знаю, какое принять решение.
Сколько проблем, какой стресс — писать роман. Я должен возблагодарить небо за то, что стал урбанистом и никто не заставляет меня быть писателем. Однако, поскольку я уже исписал столько страниц, придется двигаться дальше, потому что в конечном счете, честно говоря, я сделал открытие: исписывая страницы, я развлекаюсь, хотя развлечение сопряжено и с трудом, и со стрессом.
Кларисса
Не знаю, как и сказать: поездка в Барселону показала мне, что Луччо меня не удовлетворяет, только я не пойму, отчего все не так. Мы выделываем долгие и сложные кульбиты в постели, «нарушение правил» продолжается главным образом с тех пор, как я уговорила его заниматься любовью нагишом (с Луччо у меня появляется тяга к самой извращенной эротике, я сделала открытие, что каждая дырка в теле может приносить наслаждение). Но мне этого мало. Не хватает волшебства, таинственного искусства слова (красивого голоса уже недостаточно), тепла, которое нас окутывает, наполняя пространство вокруг нас, — в общем, счастливого сочетания элементов, необходимых в любовной связи.
Вместе мы никогда не увидим радугу.
Вот так. Луччо груб и лаконичен. Во время полета в Барселону он не сказал мне почти ни слова, а когда он что-то говорит, то слова его, кажется, сказаны для того, чтобы их забыли. Я не отдавала себе в этом отчета, но когда Джано подметил, что он похож на анатолийского турка, Луччо стал для меня невыносим. Этого более чем достаточно, чтобы прервать связь с мужчиной, таким грубо лаконичным, с мужчиной, у которого такой низкий лоб, такие черные, как смоль, и толстые, как конская грива, волосы и который — правильно сказал Джано — чихает как бегемот.
К сожалению, с некоторых пор Джано игнорирует постель, но я обойдусь без него так же, как обойдусь и без Луччо.
Как знать, может надо учитывать и то, что мне неприятно изменять Занделю, когда он болен. Вот уже четыре месяца, как я его не вижу, но пока он жив, каждый раз при встрече с Луччо мне кажется, что я изменяю обоим — и Занделю, и Джано. Иногда я испытываю отчаянное желание увидеть радугу, тесно прижавшись к Занделю, — всего несколько слов и долгие поцелуи. Меня изводят эти мысли, а он хотя бы раз соблаговолил позвонить мне.
Тяжелая, почти невыносимая ситуация — это присутствие (вернее, отсутствие) слишком больного Занделя. Я не хочу сказать, что ему лучше умереть. Если бы в меня внедрилась такая мысль (а она, к сожалению, как-то появлялась), я была бы чудовищем. Однако, пока он жив и так болен, мне страшно жаль его, и я часто вижу его глаза, которые смотрят на меня в тот момент, когда мы занимаемся любовью с Луччо. И я говорю себе: «Ты свинья, проклятая свинья». Эта мысль стоит по меньшей мере двух шоколадок по возвращении домой.