- Ну, давай быстро... откроем витрину.
А жена говорит:
- Подожди... куда спешить?
Слышу, выходит она из тайника. Встала посередине придела, перекрестилась в полутьме, поклонилась, потом попятилась и опять перекрестилась и поклонилась. Наконец, вижу, опустилась на колени в углу и сложила руки для молитвы. О чем она молилась - не знаю, но я понял, что она не так-то уж была уверена, что творит благо, как я ей говорил, и хотела оправдаться, насколько возможно. Наклоняет она голову, так что из-за копны волос лица не видно, потом поднимает ее в этом красноватом свете, потом снова опускает, шевеля губами, словно четки перебирает. Я подошел и шепчу с опаской:
- Помолиться ведь можно и дома!
А она мне грубо:
- Оставь меня, церковь большая, пройдись, чего ты тут стоишь?
Я шепчу:
- Хочешь, пока ты молишься, я открою витрину?
Она опять мне резко:
- Нет, ничего не хочу... Дай-ка мне эту железку.
У меня с собой был дверной засов, вполне подходящий, чтоб открыть эту хлипкую витрину. Я его отдал и отошел. Стал ходить по церкви, не зная, что делать. Мне было страшно в этом полутемном храме с высокими гулкими сводами, с поблескивавшим в глубине таким огромным главным алтарем, с черными закрытыми исповедальнями в боковых нефах. Я пробрался на цыпочках через два ряда пустых скамеек к двери, и по спине у меня прошел холодок, словно кто-то следил за мной. Попробовал открыть дверь, но она была крепко заперта; тогда я вернулся и сел в левом нефе у какой-то гробницы, освещенной красным ночником.
Гробница была вделана в стену, и на ней лежала большая плита гладкого черного мрамора, а по обеим сторонам - фигуры: скелет с косой и нагая женщина, закутанная в собственные волосы. Это были замечательные статуи из желтоватого блестящего мрамора.
Стал я рассматривать их, и мне в полумраке показалось, что они шевелятся и что женщина пытается бежать от скелета, а он любезно поддерживает ее под руку. Тогда, чтоб отвлечься, я стал думать о пещере, о детях, о Пулити и сказал себе, что, если бы мне сейчас предложили вернуться назад и снова решить, что мне делать, я сделал бы то же самое или что-нибудь в таком же роде.
В общем, не случайно попал я в эту церковь, не случайно задумал такое дело и не случайно не нашел для себя в жизни ничего лучшего. И среди всех этих размышлений меня вдруг охватил сон, и я заснул. Это был тяжелый сон без сновидений, и меня все пробирала дрожь в этой церкви, холодной, как погреб. Я спал и больше уже ничего не ведал.
Потом кто-то стал меня трясти, а я сквозь сон бормочу:
- Оставь, чего привязался!
Но меня все продолжали трясти, я открыл глаза и вижу - народ: пономарь, который выпучил на меня глаза, священник - старик с растрепанными седыми волосами, в наспех наброшенной одежде, два или три полицейских и среди них - моя жена с угрюмым лицом. Я говорю, не двигаясь с места:
- Оставьте нас... Мы бездомные и пришли поспать в церковь...
Тогда полицейский мне что-то сует под нос; я сначала со сна думал, что это четки, потом вижу - ожерелье из лазурита.
- А это что - для сновидений? - говорит.
В общем, после недолгих разговоров полицейские забрали нас и повели из церкви.
Была еще ночь, но рассвет уже близился; улицы были пустынные, мокрые от росы. И мы, окруженные полицейскими, молча торопливо шагали, понурив головы. Я вижу, как впереди идет моя жена, такая низенькая, бедняжка, в коротенькой юбке, волосы на голове дыбом, и мне до того стало жаль ее, что я сказал одному из полицейских:
- Жаль мне ее и детей.
Он спрашивает:
- А где у тебя дети?
Я объяснил. Он мне:
- Ты отец семейства... Как тебе это в голову взбрело? Ты б о детях подумал.
Я ему ответил:
- Я это и сделал, потому что о детях думал.
В полиции какой-то белокурый молодой человек, сидящий за письменным столом, увидев нас, говорит:
- А, похитители священной утвари...
Вдруг моя жена как закричит страшным голосом:
- Как перед господом богом, я не виновата!..
Я никогда у нее такого голоса не слышал, даже рот разинул.
Полицейский комиссар говорит:
- Значит, твой муж виноват?
- Тоже нет.
- Выходит - я виноват... А как у тебя ожерелье очутилось?
А жена:
- Мадонна сошла с алтаря, своими руками открыла витрину и дала мне ожерелье.
- Ах, Мадонна... А отмычку тебе тоже Мадонна дала?
Но жена, подняв вверх руку, продолжала кричать тем же исступленным голосом:
- Умереть мне на этом месте, если я говорю неправду!
Они допрашивали нас не знаю сколько времени, но я говорил, что ничего не видел, как оно и было на самом деле, а жена все твердила, что ожерелье ей дала Мадонна. Время от времени она выкрикивала:
- Люди, на колени перед чудом!
В общем, она казалась какой-то одержимой или помешанной. Кончилось тем, что ее увели, а она все кричала и призывала Мадонну. Я думаю, они ее в лазарет отправили. Полицейский комиссар стал спрашивать меня, считаю ли я, что моя жена спятила, а я ему ответил:
- Может, и так.
Ведь сумасшедшие - не больные, просто им все по-другому представляется. А потом я подумал, что, может статься, моя жена сказала правду, и так мне стало обидно, что я не видел своими глазами, как Мадонна сошла с алтаря, открыла витрину и отдала жене ожерелье.
Жребий выпадет тебе
Мальчишкой я играл со своими сверстниками в разные игры. У нас была одна считалочка, которая начинается так:
Сто пятнадцать и пятьсот,
На заре петух поет.
А кончается:
Кошка села на трубе,
Жребий выпадет тебе.
Как мне всегда хотелось, чтобы палец считавшего уткнулся в мою грудь и мне бы выпало быть главарем в игре! Самолюбие, что поделаешь. Известно, что в жизни самолюбие - это главное: кто этого не понимает, тот ровно ничего не понимает в жизни. Сделавшись взрослым, я по-прежнему остался человеком, который всегда надеется, что "жребий выпадет" ему. Но только не очень уж часто выпадал он мне, вернее - почти никогда. А вот не так давно к неудобствам моего характера - уж больно я скромный - присоединилось еще и незавидное занятие: я стал работать на вывозке мусора.
Чего только не болтают о мусорщиках! Уж ниже мусорщиков, говорят, никого нет, даже нищие и те повыше. Может, конечно, оно и так. Но только что произошло бы, если б мусорщиков не было? Это сразу видно в дни, когда мы бастуем: весь город грязный, засоренный бумагой, помойки переполнены. А на самых хороших улицах грязнее всего, потому что богатые ведь мусорят больше бедняков; по мусору всегда видно, как люди живут. Именно в такие-то дни и выясняется, как важен мусорщик при теперешней жизни.
Ну так вот, разъезжая на своей повозке с мусором, я считал, что уж никогда не услышу слов: "Жребий выпадет тебе". Выпадало все другим, в особенности с женщинами. Каждый раз, как я говорил какой-нибудь девушке, которая мне нравилась: "Я работаю мусорщиком", она морщила нос и хмурилась. А потом, рано или поздно, она со мной расставалась. Как будто я говорил: "воровством занимаюсь". Поначалу до меня не доходило, а потом постепенно я стал понимать, что вроде лучше скрывать свое ремесло. Можно сказать, окончательно открыл мне глаза старый Сильвестро, с которым мы вместе работали. Однажды утром, когда мы, как обычно, собирали мусор по домам, я ему пожаловался, что женщинам, мол, не нравится наше занятие. Он мне ответил без всякого:
- Да, потому что это грязное ремесло, а женщины таких не любят... Ты скрывай его.
- А что говорить?
- Говори, что ты служащий городского управления. Ведь это в конце концов правда... Все мы муниципальные служащие, и кто мусор собирает, и кто сидит в адресном столе за окошечками - и те и другие служащие.