– Я так и понял вас, – ответил Мобрейль. – О наших тайных обществах, не раз уже доказавших сбирам Наполеона свою силу и смелость, я сообщил лишь для того, чтобы указать вам товарищей и друзей, которые в случае нужды смогут дать вам убежище и добрый совет и помогут исполнить ваше смелое намерение – совершенно самостоятельно, если вы этого захотите. И только!
– Если так, я принимаю эту поддержку.
– Имея дело с филадельфами, так называют себя враги Наполеона, вы сохраните полную свободу. Повторяю, они принимают в свое общество людей разных убеждений, и всех их связывает одно общее чувство – ненависть к Наполеону, одна общая цель – уничтожение тирана.
– Где я могу встретиться с ними?
– Смерть, тюрьма и изгнание порядком опустошили их ряды. Одним из их руководителей был полковник Удэ.
– Я знал его; это был красивый, живой, блестящий кавалерист. Говорили, что он всегда был занят исключительно женщинами.
– Это была его манера скрывать свою деятельность. Он убит в засаде под Ваграмом. После него вождем филадельфов сделался генерал Мале; он – центр всего того, что ведет борьбу с Наполеоном, очаг ненависти и мести, предмет которых – трон в Тюильри.
– Я пойду к генералу Мале, – решительно сказал Анрио. – Где я могу увидеть его?
– Вам надо отправиться в Сент-Антуанское предместье, в лечебницу Дюбюиссона; она находится около самой Тронной заставы.
– Хорошо, но как проникнуть в нее?
– Доктор Дюбюиссон не тюремщик; генерал Мале, хотя и узник, пользуется некоторыми льготами: ему разрешено принимать визиты, но Ровиго сторожит у дверей. Старайтесь не привлечь внимания агентов, следящих за всеми, посещающими генерала.
– Но как отнесется ко мне сам генерал? Он уже организовывал заговоры, был жертвой измены, попал в заключение. Как может он довериться мне?
– Войдя к нему, вы скажете: «Я приехал из Рима и собираюсь в Спарту».
– С этого пароля начнется мое мщение, не правда ли? Я не забуду его. Но вы сами, граф, разве не принадлежите к филадельфам?
– Душой я сочувствую им, но заговорщики отбили у меня охоту от заговоров: в этих обществах говорят ужасно много, а делают мало, и болтовня прекращается лишь тогда, когда отголоски ее успеют достичь чьих-нибудь нескромных ушей. Тут на сцену является полиция и отправляет всех в тюрьму. Не спорю, филадельфы имеют свои заслуги, но генерал Мале склонен к чересчур диким умозаключениям: на какое-нибудь военное событие он смотрит как на сигнал к готовящемуся им восстанию и возлагает надежды на австрийские или русские ядра, чтобы покончить с императором. А между тем есть средства лучше и вернее: для свержения тирана один человек гораздо пригоднее, чем пушка. Пока Мале надеялся только на артиллерию, я не предсказывал ему удачи; теперь же я почти уверен в его успехе.
– Почему же, граф?
– Потому что он оказался счастливее Диогена и – частью благодаря мне – без фонаря нашел подходящего человека. И этот человек вы!
Анрио с жаром пожал ему руку.
– Вы можете рассчитывать на меня! Во мне филадельфы найдут необходимое им оружие! Граф, что могу я сделать теперь? Сейчас? Завтра? Когда начать действовать? Ведите меня, как ребенка!
– Так идемте! Ночь на исходе, а с рассветом дороги делаются опасны для заговорщиков. Мы пойдем вместе до соседнего города, где вы добудете себе штатское платье, и мы расстанемся.
– И я отправлюсь в лечебницу доктора Дюбюиссона. Но когда мы опять увидимся?
– Когда будет нужно… В день вашего мщения!
– Он скоро наступит. Ах, граф, как я несчастен! – И Анрио, совершенно ослабевший после нервного возбуждения, не имея уже сил бороться с душевным волнением, заплакал молчаливыми слезами, идя по дороге вслед за своим искусителем.
X
И Россия, и Франция деятельно готовились к войне, скрывая друг от друга эти приготовления и объясняя их обычными пополнениями рядов армии, якобы поредевших от естественной убыли. Но уже в самом характере этих приготовлений, в настроении обоих монархов, в национальном самосознании и в духе армий – во всем и везде сказывалась такая громадная разница, что наблюдавшие со стороны за прологом великой исторической трагедии двенадцатого года недруги Наполеона с радостью улавливали в этой разнице несомненные признаки близкого падения великого воина-императора.
Звезда Наполеона закатывалась – он с быстротой метеора несся к пропасти, увлекая за собой и Францию. Захваченный честолюбивой мечтой раздавить северного колосса – Россию, охваченный страстным желанием свести личные счеты с императором Александром, «осмелившимся» даже не ответить на ясно выраженное желание Наполеона сочетаться браком с великой княжной Александрой Павловной, Бонапарт, казалось, потерял обычную дальновидность, расчетливость, прозорливость, способность ориентироваться в создавшемся положении, забыл о своем долге государя и весь ушел в осуществление безумного предприятия. Ничто его не останавливало, ничто не пугало. Но что могло его пугать? Вся Западная Европа склонилась перед ним, государи и правители спешили наперебой засвидетельствовать ему свою покорность и уважение, ему достаточно было только приказать, чтобы ненавидящие его Пруссия и Австрия выставили пятидесятитысячную армию против той самой России, на которую была обращена их последняя робкая надежда. Да и разве вся Франция не с прежним обожанием взирала на него, разве армия не готова была кинуться хоть в ад по первому его приказанию, разве не ловили его взгляд ближайшие сотрудники и помощники?
Но все это только казалось, все это было одной только обманчивой, эфемерной внешностью! Уже колебалась та гора, которая вознесла его на необычайную высоту, и только он один, опьяневший от славы, обезумевший от величия, не чувствовал и не сознавал этого. До сих пор, пока он имел дело с армиями, он оставался победителем. Но впервые в Испании ему пришлось натолкнуться на народ, восставший и решивший лучше умереть, чем сознательно подчиниться самодурству французского льва. И привыкшие побеждать герои – обученная, дисциплинированная армия – должны были терпеть поражения от нестройных, плохо вооруженных партизанских банд – гверильясов. Чего же в таком случае, должен был ждать Наполеон от далекой, таинственной, полной неисчерпаемой мощи России?
Иностранные государи заискивали перед ним. Но, выставляя потребованные армии, и прусский король, и австрийский император поспешили заверить письменно русского царя, что делают это только ввиду необходимости, что они постараются по мере возможности не наносить вреда России, и при первом же удобном случае обратить оружие против Наполеона.
Франция рассыпалась в словах обожания, армия повиновалась первому взгляду. Но в этом уже не было убеждения, это делали теперь только по инерции, по привычке, выработавшейся в течение нескольких лет. Общественное мнение уже начинало пассивно противиться замыслам императора; так, для того чтобы произвести ополченский набор, Наполеону пришлось пойти на сознательный обман: несмотря на торжественное обещание императора и сенатский указ, которыми ополчение предназначалось для внутренней службы и никоим образом не должно было быть выведено за пределы Франции, первые же сто тысяч ополченцев были немедленно двинуты за Рейн. А ведь армия и без того начинала роптать, солдаты и без того жаждали отдыха и покоя.
И на ближайших своих сотрудников Наполеон тоже уже не мог рассчитывать. Он вознес их на высшие ступени власти, и им больше нечего было ждать от него. Им хотелось в покое наслаждаться достигнутым, а он посылал их воевать! Уже один пример Бернадотта должен был бы заставить императора задуматься: будучи его креатурой, обязанный всем императору, Бернадотт, добившись избрания его наследником и регентом шведского престола, недвусмысленно перешел на сторону России и интриговал против Франции и Наполеона.
Между тем император Александр мог рассчитывать и на всеевропейские симпатии, и на воодушевление народа, и на преданность армии. Две войны – со Швецией и с Турцией кончились для России торжеством русского оружия, обеспечив ей мир с севера и юга. Войско обожало царя, народ боготворил его. Для французов император Александр был просто государем той страны, с которой приходится воевать, для русских Наполеон был антихристом, злым супостатом, губительным врагом. Французы шли воевать – русские готовились бороться против «нехристей» во имя Божие. Для французов война была веселым праздником, для русских – крестом, который надлежало приять в посте и молитве ради веры и родины.