Так нестерпимое счастье сменялось нестерпимыми мучениями и снова — счастьем.
Какаши даже иногда давал ему миссии. Покрупнее, подороже — чтобы пореже, и стараясь это не афишировать. В Конохе к Обито относились по-прежнему. То есть желали смерти. Минимум — изгнания. Только авторитет Шестого Хокаге, который сразу заявил о неприкосновенности Обито, удерживал их от самосуда.
Рин, казалось, этого не замечала. Хотя Обито мог себе представить, как её сослуживцы в госпитале обсуждают за спиной, поджимая губы — как она может жить с «этим». Обито было отчаянно плевать на всё это. Гораздо важнее было для него, как к этому относится сама Рин. Он не раз говорил ей, что готов уйти куда угодно, если она хочет — взять её с собой, устроить им прекрасную жизнь где-то ещё. Рин в эти моменты улыбалась, трепала его по волосам, и заверяла, что хочет жить только здесь — это её дом — и только с ним. Но от Обито не могла ускользнуть в этой улыбке лёгкая грусть. Может быть, она просто знала, что так будет везде — он ведь воевал со всем миром сразу, — значит, повсюду — его враги. Ей было трудно, его репутация всё-таки била по ней. Но оставить Рин было выше его сил. Он знал, что никуда не уйдёт без неё. Просто не сможет. Он даже не был уверен, если она захочет, удастся ли ей его прогнать.
Между миссиями делать было нечего. Днём, пока Рин на службе, Обито спал, чтобы потом провести с ней весь вечер и ночь. Несмотря на просто волшебные в своём мастерстве руки, готовила Рин отвратительно, над чем сама частенько подшучивала. Обито в этом был и подавно полный профан. Поэтому они чаще всего заказывали еду с доставкой. Курьер, мальчик лет двенадцати, никогда не поднимался к ним. Он околачивался внизу, пока Рин не выходила и не забирала еду, с улыбкой оставляя хорошую сумму на чай. Она надеялась, что он со временем перестанет бояться.
Обито любил её всегда бережно. Как бы желание ни туманило сознание и страсть ни накрывала с головой, он сдерживал себя, чтобы ни в коем случае ей не навредить — случайно не сжать чуть сильнее, случайно не войти слишком рано, — хотя очень хотелось выплеснуть без тормозов весь огненный ураган чувств, не находивший выхода на протяжение почти двадцати лет. Он укладывал её потом, удовлетворённую, убаюканную, подтыкал одеяло, целовал в макушку. А позже доделывал всё рукой, если сам не успевал. Впереди была вся ночь, чтобы наглядеться на неё — ещё на день вперёд — с каким-то истовым удовольствием охраняя её сон.
Пару раз он её едва не разбудил — так тихо она спала, так была похожа на мёртвую Рин из его прошлых видений. Обито кусал руку до крови, сходя с ума от страха, что она здесь, в его постели — лишь плод его больного воображения, а на самом деле он сейчас очнётся один где-нибудь в стылой пещере на краю света. Но несмотря на панику, граничащую с безумием, он так и не разрешил себе попытаться её разбудить, чтобы успокоиться, чтобы убедиться. Уверял себя, что это будет слишком эгоистично, если она всё же настоящая. И не мог признаться, что просто до обморока боится, что она так и не откроет глаза, — если нет.
Иногда днём не спалось — тогда чаще всего он линял из деревни куда-нибудь, где нет людей. Обито никогда не чувствовал пресловутого единения с природой. Любые пейзажи казались ему гулкими и безжизненными. Они не вдохновляли, а просто позволяли сменить обстановку и отдохнуть. Когда гармония наконец-то удостаивала чести посетить его неспокойную голову, он телепортировался в какую-нибудь деревню и под хенге сливался с толпой. Развлекался: играл разные роли, изучал реакции людей, мня себя эдаким бродячим мудрецом. Собственная деревня в этом плане надоела очень быстро. Всё здесь было какое-то… Чересчур, что ли. Чересчур правильное. Чересчур гордое. Чересчур доброе.
Иногда Какаши обращался к нему за советом, касающимся управления деревней, поскольку ценил его большой опыт в стратегии и руководстве. Впрочем, это Обито поначалу так думал — что из-за опыта. Со временем понял — скорее просто для компании. Кто знает, кто из них обоих больше нуждался в этой компании. Теперь Рин жива, но окончательно на свои места всё между ними с Какаши так и не встало. Может быть, тот думал, что Обито до сих пор не может его простить, и поэтому Какаши совестно было сильно лезть к нему в душу, а может, Обито действительно так и не простил. Между ними была невидимая преграда, которая мешала сблизиться. Они оба по очереди наталкивались на неё лбом, потирали ушибленное место, отворачивались и расходились каждый по своим делам.
Однажды Рин пришла домой раньше обычного и разбудила его резким толчком в плечо.
С шиноби так шутить не стоит, поэтому она уткнулась сразу в его мангёкё и — едва не оказалась с заломленной за спину рукой. Ещё не до конца проснувшийся и несколько ошеломлённый Обито принялся извиняться. Однако глаза Рин по интенсивности излучения ярости сейчас ничуть не уступали его шарингану в бою.
— Я думала, ты поклялся мне не лгать!
— Верно. Рин, что случилось?
_____________
========== Фрагмент II. ==========
— Девятихвостый… Минато-сенсей, Кушина-сан… Вся та трагедия… Твоих рук дело?
Вот оно. Началось. Он знал, что когда-то это случится.
Сон мгновенно выдуло из головы. Рин стала стремительно уменьшаться в размерах и отдаляться, будто бы страшные слова уже были произнесены.
Обито тряхнул головой и взял себя в руки. Ещё не поздно, сейчас он ещё успеет что-то изменить.
— Рин, во-первых, это всё ещё я, — под воздействием внезапно пришедшей в голову мысли он приспустил одеяло на груди, открывая взгляду длинную, уже светлую и едва видимую царапину наискосок от шеи до плеча. «Смотри, это твоя вчерашняя, ты меня любила, вспомни это, не руби с плеча». — Во-вторых, я обещаю быть честным. Только выслушай.
— О боже… И Учиха? И про них тоже правда?
Всё оказалось хуже, чем он думал. Обито даже не мог сказать, чего сейчас во взгляде Рин было больше — страха или боли. Это заставляло его внутренне извиваться ужом на сковородке, и каждым новым вопросом она словно разрубала его по частям — вот корчится отдельно хвост, вот ещё кусочек…
Он изо всех сил старался сохранить во взгляде твёрдость. Сейчас нельзя показывать себя слабым, ненадёжным, Рин и так в нём сомневается. Нельзя показывать, что ему за это стыдно.