В годы гражданской войны, когда жители Даурии, Иркутска, Читы, освобожденные Красной Армией от колчаковцев, цветами встречали молодого красного командира Смирнова, в эти годы, изнывая от неудовлетворенной жажды власти, юный Кох организовывал тайные кружки националистов, в которых зарождалось коричневое движение.
В начале 30-х годов, когда командир группы бронепоезда Иван Смирнов, отстаивая независимость Советской Республики, сражался с японскими самураями, громил белокитайского генерала Ляна во время конфликта на КВЖД, в эти годы молодой начальник СС Карл Кох сражался против граждан своей страны: разгонял демонстрации, подавлял забастовки, устраивал еврейские погромы и открыто призывал к созданию грандиозных концлагерей.
Перед самой войной, когда преподаватель высшей офицерской артиллерийской школы подполковник Иван Иванович Смирнов отдавал свои знания и опыт будущим командирам, будущим героям обороны Москвы, героям Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, в это же самое время штандартенфюрер Карл Кох, комендант крупнейшего в Европе политического концлагеря Бухенвальд, учил своих подчиненных пытать, убивать, организовывать массовые казни, проверял действие печей крематория, готовился претворить в жизнь гитлеровский план «Обезлюживания Европы».
— Садитесь. Вы большевик?
Иван Иванович ответил утвердительно.
Кох усмехнулся.
— Странно видеть подполковника в таком жалком виде. Вам, вероятно, предлагали вступить в «Российскую освободительную армию», которой командует русский генерал Власов? Вы могли бы иметь видное положение в этой армии.
— Быть военнопленным — не значит быть предателем.
— Отдаете ли вы себе отчет в своих поступках здесь, в положении военнопленного?
— Что вы имеете в виду?
— Вы разводите большевистскую пропаганду, надеясь сорвать планы немецкого командования.
— Митингов я не устраивал. Будучи лишен свободы, я не лишен права мыслить, не лишен языка, чтобы своими мыслями обмениваться с людьми, которые окружают меня.
Переводчик внимательно посмотрел на спокойное лицо Ивана Ивановича и стал переводить его ответ.
— Ваша агитация вредна для вашей родины. Мы хотим привлечь военнопленных для налаживания порядка в вашей стране. Советские офицеры вступают в немецкую армию. Советские инженеры и рабочие-специалисты идут на наши заводы. У вас в стране в целом и в армии полное разложение, хаос. Мы должны спасти Россию общими усилиями.
— В Советском Союзе существуют такие организующие силы, которые не допустят разложения в армии и беспорядка в стране. Я глубоко убежден в победе моего народа.
Кох рассмеялся:
— Вы наивный человек!
Комендант открыл ящик письменного стола и вытащил листок, исписанный мелким почерком.
— Я покажу вам документ, который лишний раз свидетельствует о том, что разложение в Красной Армии явилось следствием больших пробелов в воспитании. Немецкий офицер никогда бы не решился написать донос на другого офицера, да еще старшего! Вот, почитайте, — штандартенфюрер протянул бумагу подполковнику.
Это был донос.
Иван Иванович пробежал взглядом по неровным строчкам, написанным, видимо, дрожащей от страха рукой: «Военнопленный подполковник Смирнов ведет в бараке большевистскую пропаганду…» «Комиссар Смирнов рассказывает о каких-то новых победах Красной Армии…» «В течение суток у него на беседах бывают десятки военнопленных…» «Коммунист-подполковник является очень опасным человеком в лагере…» Взглянул на подпись: «лейтенант Песовский».
Кох выжидающе наблюдал за подполковником.
Тот свернул лист вчетверо и положил его на стол:
— В семье не без урода.
Их взгляды встретились. Иван Иванович сурово смотрел в серые, оловянные глаза коменданта:
— Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.
Кох вскочил:
— А откуда вам известно положение на фронтах!?
Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.
— Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!
Унтер-офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая разговорчивость обычно ничего хорошего не обещала.
— О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!
— Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.
Штандартенфюрер сел.
— Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют.
Иван Иванович гордо улыбнулся:
— Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.
Кох пришел в бешенство.
— Встать!
Узник неторопливо поднялся.
— Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтобы мучиться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!
Подполковника Смирнова вывели из кабинета.
В коридоре его догнал переводчик.
— Герр подполковник, я несколько смягчал ваши показания. Вас не расстреляют, — унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. — Надеюсь, вы не забудете этого.
Глава восьмая
Первые недели новых «гофлингов» — заключенных — приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. Капо — капрал рабочей команды уголовник Август Скауц — добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться — и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора.
Андрей раньше никогда не подозревал, что такое простое действие — снятие шапки — может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.
Громила — Август Скауц — требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головные уборы. Делать это следовало по команде «Мютцен ап!». Услышав «мютцен», заключенные должны были схватить правой рукой шапки и при возгласе «ап!» стукнуть себя по бедру. Идиотское упражнение проделывали сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал затрещину.
Вечерами, после проверки — «аппеля» — и отбоя наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек зорко всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.
Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые в это время открывали меновую торговлю.
Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва-едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.
Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.
— Кто у вас тут русские? — с заговорщицким видом тихо спросил он.