— Герр лагерфюрер говорит, что старшина не является офицером, но если вы были с таким званием на командирской должности и являетесь коммунистом, тогда можно.
Солдат снял пилотку, вытер ею лоб и улыбнулся добродушно и счастливо:
— Спасибо, папаша. Я как раз такой.
Потом он неловко потоптался на месте и, решительно скинув с плеч мешок, протянул его своим друзьям:
— Бери, ребята, тут кое-что есть. Разделите и не поминайте лихом. Не думайте, что я шкурник. Нет, — он снова вытер вспотевший лоб, — я у офицеров агитацию разверну и вам поддержку организую насчет жратвы и прочего бельишка.
Андрей, засунув руки в карманы штанов, пристально следил за Кушнир-Кушнаревым, за эсэсовцами, потом сплюнул:
— Брехня это.
Сашка удивленно поднял брови. Андрей горячо зашептал Косте, пересыпая свою речь ругательствами:
— Не верю я, что хошь делай, не верю. Фашисты, подлюги, всегда фашистами останутся, мать их за ногу да об стенку.
Из всей группы, в которой находился Андрей, человек пятнадцать шагнули вперед. Бурзенко видел, как второй эсэсовец, тот, что с низким лбом, криво усмехнулся и подал знак рукой. Командиров сразу же окружили солдаты и повели мимо ворот Бухенвальда.
Некоторые из оставшихся с открытой завистью провожали взглядами их. Везет же людям. Никто даже и не подозревал о том, что они уходят в свой последний путь.
Андрей толкнул незаметно Костю: смотри, фашист говорить собирается. Костя поднял голову. Лагерфюрер выступил вперед. Моряк дернул за рукав Пельцера:
— Слушай повнимательней, Тот кивнул головой, Но лагерфюрер Макс Шуберт заговорил на ломаном русском языке.
— Русских зольдат! Культурный страна Гросдейчланд любил порядка и дисциплин. Это надо знайт. В Бухенвальд есть добщий здоровья дух. Бегайт не надо. Я не советуйт, будет мама плакайт, — и Шуберт пальцами изобразил пистолет, — пуф-пуф! Никто еще не убегайт из политише лагерь Бухенвальд. Наш лозунг: арбайт, арбайт унд дисциплина. Форштейн?
— Соотечественники, будьте благоразумны, — добавил к словам Шуберта Кушнир-Кушнарев, — герр лагерфюрер дает вам хороший совет.
Эсэсовские офицеры ушли. Вслед за ними кошачьей походкой поспешил и старик.
— Шкура, — Андрей смачно сплюнул. Костя пропел вполголоса: — Начинаются дни золотые… — И добавил:
— Держись, братишки!
Узники тревожно оглядывались. Неужели о них забыли? Уже больше двух часов стоят они, голодные и усталые, перед канцелярией, а солнце немилосердно жжет. Люди совсем разморились, обессилили.
Андрей чувствовал, как начинают дрожать ноги. Кружится голова. Он стиснул зубы. Тошнит. Кажется, нет конца этой пытке…
То там, то здесь в застывшей колонне заключенных раздаются отчаянные вскрики, глухой удар падающего тела. Солдаты не разрешают подниматься. Несчастные лежат на теплой каменной мостовой, ожидая решения своей судьбы.
Новички даже не догадываются о том, что идет «естественный отбор». С циничным хладнокровием гитлеровцы проводят это страшное испытание: слабые и немощные — от них нет никакой пользы — должны погибнуть, а сильные, крепкие должны еще поработать на фюрера, отдать свою силу, свое здоровье.
Наконец приходит офицер и, взглянув на ручные часы, командует:
— Бегом!
Заключенные срываются с места.
— Быстрее!
Запыхавшиеся люди добегают до большой площади. На ней, по новому приказанию, делают круг.
Бежать с каждым шагом все труднее. Многие не выдерживают, падают…
Нелегко бежать даже Андрею, умеющему регулировать дыхание. Четыре шага — вдох, четыре — выдох. Сердце колотится так сильно, что кажется вот-вот выскочит из грудной клетки.
Рядом бежит Пельцер. Он на ходу скинул свою тяжелую куртку и шапку, с которыми до этого не расставался. Старый учитель понимает, что надо спасать не вещи, а жизнь. Лицо его стало землисто-серым. Крупные капли пота петляли от виска к скуле, оставляя грязный след. Старик как-то нелепо взмахнул руками и качнулся назад. Но упасть он не успел. Сильные руки Андрея поддержали его.
— Дышите глубже, глубже! Еще!
После третьего круга эсэсовец поднимает руку:
— Стой!
Качаясь, словно пьяные, узники останавливаются. Колонна заметно поредела. На плацу лежали обессиленные люди.
Поддерживая Пельцера, Андрей осмотрелся. Лагерь разместился на каменистом склоне горы. С площади вниз уходят пять параллельных улиц, по бокам которых тянутся ряды деревянных и каменных бараков. Справа, в сотне метров от ворот, низкое каменное здание, огороженное высоким деревянным забором. Над зданием — квадратная труба. Из нее идет черный дым…
Снова команда «Бегом!» На этот раз — в баню. Баня — низкое полутемное помещение. Пол, стены и потолок из серого цемента. «Каменный мешок», — подумал Андрей.
— Раздевайся!
Потом — в парикмахерскую. Заключенные в темно-синих форменных костюмах ловко орудуют электрическими машинками. На груди у них Андрей заметил знаки различия — зеленые или красные треугольники и на белом квадрате четырехзначные номера. Парикмахеры быстро остригали новичков, оставляя полосу волос от лба до затылка. А у пожилых, начинающих лысеть, — оставляли все волосы, простригая дорожку от затылка до лба. Страшная прическа придавала людям какой-то безобразный, дикий вид.
В следующем помещении заключенных заставили зайти в бассейн и окунуться с головой в грязно-коричневую жидкость — дезинфицирующий раствор.
Андрей немного замешкался. В ту же секунду он получил сильный удар резиновым шлангом по шее:
— Шнель! Бегом!
Андрей плюхнулся в бассейн и, выплевывая противную жидкость, поспешил к противоположному краю. Заслезились глаза, защипало под мышками, тело чесалось и горело.
Но останавливаться не разрешают. Все время подгоняют:
— Поторапливайся! Шнель! Шнель!
После купания в бассейне попали в длинную комнату — душевую. Столпились под душевыми установками. Воды нет. Томительно идут минуты. Раствор разъедает кожу. По всему телу идет страшный зуд.
Наконец хлынула вода — и заключенные с воплями отскочили к стенкам. С шипением и паром из леек лился кипяток… Многие обварились.
Кипяток внезапно сменился ледяной водой. Потом опять кипяток. Кто-то «забавлялся» над еле державшимися на ногах людьми.
Андрей и Костя-матрос были рядом. Они смело шли под ледяную воду, стремясь поскорее смыть с тела дезинфицирующий раствор. Андрей обратил внимание на татуированную грудь моряка: по морю стремительно несся трехмачтовый корабль. Ветер надул паруса, и нос корабля рассекал встречные волны.
— Это память, — пояснил матрос. — Был у меня дружок. Погиб в Севастополе… Классный художник!
Из моечной заключенных погнали по длинному коридору. Вдоль левой стены — несколько окошек. Из них выбрасывали полосатые штаны, куртки, шапки, ботинки на деревянной подошве. Узники на ходу ловили одежду, быстро одевались.
Во дворе снова выстроили. Подошел офицер. Ефрейтор отдал рапорт. Офицер неторопливо прошелся вдоль строя, отдавая приказания.
Заключенных снова разделили на небольшие группы. В группу Андрея никто из друзей по вагону не попал. Отдельно выстроили евреев.
Костя на прощание помахал рукой:
— Крепись, Андрюха!
Пельцер пошел тихо, согнувшись, словно плечи его придавили тяжелым грузом.
Потом повели в контору — арбайтстатистик. После короткого допроса: откуда родом, в каких тюрьмах был и т. д. — выдали каждому белый лоскут с номером и красный треугольник. Андрей посмотрел на свой номер 40922. В третий раз его заставляют забыть свое имя и фамилию. Долго ли будет он ходить под этим номером? Удастся ли вырваться на свободу? Андрей сдвинул брови. Как бы там ни было, будем бороться, пока живы. Ведь мы — русские!
А в ушах звучали отрывистые фразы краснолицего ефрейтора:
— Это есть ваш пайспорт. Нумер пришивайте куртка унд штана. Кто нет нумер, идет «люфт».
И фашист выразительно показал на квадратную трубу. В этот миг над ней вспыхнул венчик пламени и снова повалил густой дым. По всему лагерю разносился специфический тошнотворный запах горелого мяса и жженых волос, по тут он был особенно сильным. Жест ефрейтора был красноречив: слово «люфт» — воздух — приобрело конкретный жуткий смысл.