Узники угрюмо слушали.
— И, чтобы вы не раскаивались, я вас предупреждаю, мои соотечественники и земляки, — продолжал старик все тем же мягким вкрадчивым голосом, — предупреждаю, что этот лагерь не похож на те, в которых вам пришлось побывать. Здесь нет близко фронта и нет жестоких порядков. И если вы остались, хвала господу, живы, то теперь ваше благополучие находится в ваших руках. В Бухенвальде твердые порядки и все люди живут согласно своему званию. Для старших офицеров и министров отдельные помещения и соответствующий уход. Для офицеров, а к ним приравниваются командиры и даже комиссары, — отдельные офицерские дома, отдельная кухня. Запад, мои соотечественники, свято соблюдает и уважает общественное положение. На западе нет, как вы называете, уравниловки. Нет, и все тут — не взыщите! Как говорят, со своим уставом в чужой монастырь не суйся, а лучше подчиняйся тамошнему. Так что я ставлю вас об этом в известность и прошу командиров, политработников и других руководителей не стесняться, назвать себя и отойти влево. А то, сколько уже таких случаев, — сначала чего-то боятся, скрывают свое звание и положение, но пройдет неделя-другая, обживутся и начинают писать прошения коменданту, дескать, я такой-то и такой-то, мне положено жить с офицерами, а меня поместили в общую массу. И, заметьте, только одни русские военнопленные так ведут себя. Просто некрасиво! Подумайте об этом, мои соотечественники. Ещё раз объявляю: командиры и комиссары отойдите в левую сторону. Вот сюда, — старик указал место рядом с собой, — их будут регистрировать отдельно.
Несколько человек вышло из строя.
Из задних рядов протолкался низкорослый солдат и, поправляя на ходу свой вещевой мешок, обратился к Кушнир-Кушнареву:
— Папаша, а старшинам тоже можно в левую сторону?
Старик повернулся к Шуберту и перебросился с ним несколькими словами по-немецки. Потом ответил солдату:
— Герр лагерфюрер говорит, что старшина не является офицером, но если вы были с таким званием на командирской должности и являетесь коммунистом, тогда можно.
Солдат снял пилотку, вытер ею лоб и улыбнулся добродушно и счастливо:
— Спасибо, папаша. Я как раз такой.
Потом он неловко потоптался на месте и, решительно скинув с плеч мешок, протянул его своим друзьям:
— Бери, ребята, тут кое-что есть. Разделите и не поминайте лихом. Не думайте, что я шкурник. Нет, — он снова вытер вспотевший лоб, — я у офицеров агитацию разверну и вам поддержку организую насчет жратвы и прочего бельишка.
Андрей, засунув руки в карманы штанов, пристально следил за Кушнир-Кушнаревым, за эсэсовцами, потом сплюнул:
— Брехня это.
Сашка удивленно поднял брови. Андрей горячо зашептал Косте, пересыпая свою речь ругательствами:
— Не верю я, что хошь делай, не верю. Фашисты, подлюги, всегда фашистами останутся, мать их за ногу да об стенку.
Из всей группы, в которой находился Андрей, человек пятнадцать шагнули вперед. Бурзенко видел, как второй эсэсовец, тот, что с низким лбом, криво усмехнулся и подал знак рукой. Командиров сразу же окружили солдаты и повели мимо ворот Бухенвальда.
Некоторые из оставшихся с открытой завистью провожали взглядами их. Везет же людям. Никто даже и не подозревал о том, что они уходят в свой последний путь.
Андрей толкнул незаметно Костю: смотри, фашист говорить собирается. Костя поднял голову. Лагерфюрер выступил вперед. Моряк дернул за рукав Пельцера:
— Слушай повнимательней, Тот кивнул головой, Но лагерфюрер Макс Шуберт заговорил на ломаном русском языке.
— Русских зольдат! Культурный страна Гросдейчланд любил порядка и дисциплин. Это надо знайт. В Бухенвальд есть добщий здоровья дух. Бегайт не надо. Я не советуйт, будет мама плакайт, — и Шуберт пальцами изобразил пистолет, — пуф-пуф! Никто еще не убегайт из политише лагерь Бухенвальд. Наш лозунг: арбайт, арбайт унд дисциплина. Форштейн?
— Соотечественники, будьте благоразумны, — добавил к словам Шуберта Кушнир-Кушнарев, — герр лагерфюрер дает вам хороший совет.
Эсэсовские офицеры ушли. Вслед за ними кошачьей походкой поспешил и старик.
— Шкура, — Андрей смачно сплюнул. Костя пропел вполголоса: — Начинаются дни золотые… — И добавил:
— Держись, братишки!
Узники тревожно оглядывались. Неужели о них забыли? Уже больше двух часов стоят они, голодные и усталые, перед канцелярией, а солнце немилосердно жжет. Люди совсем разморились, обессилили.