— А кто еще идет из наших? Вся вчерашняя компания или только Бардиан?
— Ни Бардиана, ни Фурцеву не позвали, — ледяным тоном ответила Раечка. — Только «господин Запашный с супругой», — издевательски процитировала она слова приглашения.
— Тогда и я не пойду. У меня мама болеет, братья еще не приехали. А мне в Иваново во как надо! — И я ребром ладони провел по горлу.
— Тогда зайди к Феодосию Георгиевичу и расскажи, о чем ты так долго беседовал с послом. Этим очень интересовалась Фурцева.
«Так вот почему она так косилась!» — сообразил я, входя к Бардиану.
Он поднял взгляд от бумаг и хмуро посмотрел на меня.
— Добрый день, Феодосий Георгиевич. Что происходит? — начал я. — Все смотрят на меня, как на прокаженного, а я получаю приглашение на какое-то там чествование! Мне оно на фиг не нужно. Я должен ехать в свое хозяйство.
Бардиан, сдвинув брови, спросил:
— А о чем вы с Марицей вчера рассказывали послу?
Я пожал плечами и подробно поведал о вчерашнем разговоре. Бардиан напряженно слушал, не перебивал и не задавал вопросов. Постепенно он незаметно для себя начал расслабляться, все удобнее и удобнее разваливаясь в кресле, и наконец оглушительно захохотал. Оказывается, тема нашей беседы с послом чрезвычайно заинтересовала Фурцеву. Пока Марица щебетала с престарелой супружеской четой, новоиспеченная госпожа министерша буквально затерроризировала Бардиана, задавая ему один и тот же вопрос: «О чем они говорят? О чем вообще могут говорить цирковые артисты с американским послом? Вы, товарищ Бардиан, совершенно не знаете своих людей. Выяснить и доложить!» Она уже звонила с утра и требовала полной информации.
— Стало быть, верна пословица: «На всякого мудреца довольно простоты», — веселился Бардиан.
— А что мне делать с этим приглашением? — спросил я. — У меня и так забот по горло. Слишком уж много событий. Голова идет кругом, уже и радость не радует, и горе не убивает.
— Да плюнь ты на него, — посоветовал Бардиан. — А мы отправим церемонный ответ: дескать, артист на гастролях и посему почтительно благодарит, но быть на торжестве никак не может.
Вечером мы с друзьями перевезли маму в больницу имени Склифосовского. Академик Петровский взял ее под свою опеку. Два дня и две ночи продежурил я у постели стонавшей матери, находящейся в полуобморочном состоянии. Настали безумные дни. Я жил теперь между Москвой и Ивановом, отсыпаясь только в поездах. Голова шла кругом, в желудке жгло, словно раскаленным железом.
Зато в главке меня стали принимать как родного, на каждом шагу подчеркивая, что так было всегда. При моем появлении все чиновники и секретари немедленно отрывались от важных дел, внимательно выслушивали и спешили выполнить любую — просьбу. Даже печально знаменитый «Товарищ Нет», который при виде меня убегал из кабинета с криком «Я не войду, пока там Запашный!», внезапно излечился от приступов истерии и на всех собраниях стал призывать держать равнение на Запашного, называя меня «нашей гордостью и будущим советского цирка». Лед растаял. Открылась зеленая улица. В считанные дни был издан приказ, гласивший: «В подготовляемый аттракцион „Среди хищников“ ввести 4 единицы рабочих и двух ассистентов. Репертуарно-художественному отделу обеспечить оформление и все оснащение. Срок исполнения 60 дней».
Все закипело, заворошилось. Встречая меня, работники главка громко здоровались, восклицали «Смотрите, кто к нам пришел!» и наперебой предлагали свою помощь. Они подбегали ко мне, задавали вопросы о том, о сем, а главное, подчеркивали, что я молодец и скоро стану известным укротителем. Такой поворот дела немало меня озадачил. Я уже испугался и насторожился: нет ли здесь новой ловушки? Но вскоре понял, что камень, лежавший на моем пути, сдвинут мощным плечом Афанасьева. Самого же его я встречал редко, на бегу. И нам все не удавалось поговорить по душам.
Вскоре приехали вызванные телеграммой братья и сестра. Я с трудом сдерживался, чтобы не обрушить на них упреки в черствости и равнодушии к судьбе мамы. Но перед лицом того неизбежного и страшного, что должно было вскоре произойти, казалось нелепым и мелочным сводить счеты и искать виноватых. И все же я не мог слушать оправданий братьев, а слезы сестры меня просто бесили. Над нашим домом нависли мрак и холод.
Нам разрешили ежедневные свидания с мамой. Ее вывозили во двор больницы в кресле-каталке, и при виде детей изможденное желтое лицо озарялось светом настоящего счастья. Мама старалась скрывать от нас, как ей плохо.