— Я никак не мог взять в толк, что случилось, — по дороге смущенно рассказывал водитель, — а оказывается, этот долговязый рыжий, который крутился возле машины, засунул в выхлопную трубу картошку! Ну попадись он мне только!
«Тебе-то не попадется, — подумал я, — а вот я вернусь и голову ему оторву. Додумался, подлец! Из-за этого рыжего остряка я опоздаю к поезду!»
Еще издали увидев кислую мину изрядно заждавшегося гостя, я похолодел. Но когда Афанасьев узнал о причине нашей задержки, он совершенно по-мальчишески расхохотался. Хитро прищурившись, старик спросил:
— Тебя не удивило, что я написал в телеграмме: «едем», а приехал один?
— Очень удивило, — соврал я, — думал, вы с Бардианом.
Довольный тем, что задал мне сложную задачу, Афанасьев продолжал:
— Ну-ка угадай, какой я тебе сюрприз привез!
— Сюрприз? — переспросил я. — Сейчас угадаю. — И наморщил лоб, словно мучительно размышляя.
— Ни за что не угадаешь! — торжествующе заявил Афанасьев. — Это… — он не договорил, решив, как видно, помучить меня еще.
— Это нелегко!.. Вы привезли… — задумчиво тянул я. И вдруг выпалил: — Рысенка!
Лицо моего гостя обиженно вытянулось:
— Как ты догадался?!
— Информация мать интуиции! — весело отозвался я. — Покажите, Борис Эдуардович!
А навстречу нам грузчики уже везли на тележке клетку, в которой сидела очень крупная светло-серая сибирская рысь. Афанасьев застыл в позе Наполеона:
— Ну как?
Я обнял его так крепко, что старик крякнул и растроганно произнес:
— Осторожнее, я теперь хрупкий. Сломаешь еще.
Я стоял перед ним с влажными глазами и не знал; как благодарить. Радости моей не было конца. Расчувствовался и Афанасьев. Его, потерявшего на склоне лет семью, звание и партийный билет, до глубины души проняла такая вот искренняя благодарность. В уголках старческих глаз я заметил слезы.
— Как назовем? — справившись с собой, наконец спросил он.
Присев перед клеткой, сквозь густые ячейки двойной металлической сетки я разглядывал серебристого красавца. Эти кисточки на ушах были неподражаемы! Изящно шевеля ими, рысенок поворачивал лобастую голову то в одну, то в другую сторону, словно предоставляя возможность окружающим любоваться им. Порой он надувал щеки, отчего его нос становился совсем маленьким, топырил усы и урчал, тряся очаровательными бакенбардами.
— Правда, хорош? — ликовал Афанасьев и позвал рысенка: — Вась, Вась!
— Вот и назвали! — обрадовался я. — Васька!
— Что ж, Васька так Васька, — Афанасьев был явно горд. Надо же было додуматься до такого подарка! У меня не было рыси. А я мечтал об этой трудно поддающейся дрессуре кошке. Но ведь я ничего об этом ему не говорил… Молодец старик, правда, молодец!
Еще на вокзале я заметил, что на любое раздражение — будь то стук, скрип двери или просто человеческий голос — Васька реагирует очень своеобразно: он, будто защищаясь, поднимал переднюю лапку и бил ею по всему, «что попадется под руку» — по сетке, палке, даже поилке.
— Знаете, кого вы мне привезли? — обратился я к Афанасьеву. — Это же прирожденный барабанщик! Подставим ему инструмент, и он будет аккомпанировать оркестру. Скажем, оркестр играет марш: трам-та-там! Трам-та-там! Потом пауза, и во время этой паузы Васька исполняет свое «соло». Получится перекличка. Здорово?
— Здорово-то здорово, да только он когтем пробьет барабан.
— А мы сделаем так, что он будет лупить не по коже, а по колотушке. Да, приделаем к ободу длинную палку на пружине и с набалдашником — и пусть колотит на здоровье.
— Ты, фантазер, сначала научи его подходить и садиться на тумбу, — добродушно одернул меня Афанасьев.
— Ну, это у нас быстро пойдет, — самоуверенно заявил я.
— Не торопись. Это тебе не тигр. Рысь не очень-то дрессировке поддается, многим она кровь попортила.
— Мне не испортит!
— Погоди хвалиться. Посади его пока что одного, ни с кем не своди. Делай все только сам. Пусть к нему никто больше не подходит. Он должен знать и любить только тебя. Может быть, тогда он тебе и поддастся.
Я скорее почувствовал, — чем понял, какой дельный совет дал мне Афанасьев. Все свободное время стал проводить рядом с Васькой, даже с Султаном играл возле клетки. И как только рысь начала принимать из моих рук пищу, рискнул вывести ее на манеж. И, к моей радости, дело пошло.