И здесь до нас донесся приглушенный расстоянием шум, напоминавший удары в барабан. Наш водитель запел что-то по-латыни, и я услышал неясный скандирующий звук, походивший на пение мужского хора в соседском радиоприемнике.
— Herr Драм, — пригласил водитель, и я последовал за ним.
Второй парень шел за мной. Вдруг пение оборвалось. Мы прошли по коридору, пересекли еще одну комнату и подошли к едва заметной двери на ее дальнем конце. Один из парней открыл ее, и в слепящем свете я увидел прямо перед собой каменную лестницу.
Мы шли вниз по лестнице в полной тишине, и я только услышал позади нас звук закрываемой двери. Спустившись, мы очутились в зале со стенами из отесанного камня, обитыми дубовыми панелями. Над залом доминировал невероятных размеров герб с изображением двух скрещенных серебряных сабель на пурпурном поле и девизом, в котором что-то по-немецки говорилось о крови, отваге и фатерлянде. Прямо под гербом стоял первый из трех длинных дубовых столов. За вторым и третьим столами рядами сидели мужчины и юноши, которые смотрели на трех человек за первым столом. Перед каждым из присутствующих были большая глиняная кружка с пивом и книга с заклепками на обложке для предохранения от пивных пятен.
Один из мужчин за первым столом поднял перед собою саблю, рявкнул: «Silentium!»[11] и врезал плашмя клинком по столешнице.
«Silentium!» — отозвался эхом мужской голос позади нас.
Блондин с саблей прорычал какой-то номер. Все взяли тома с заклепками и зашелестели страницами. Лица парней, которые привели меня в зал, излучали преданность. Плешивый малый за фортепиано, стоявшем в левом углу зала, взял несколько аккордов, и все запели. С портрета одобрительно взирал на происходящее Отто фон Бисмарк. Пение было громоподобным, жилы на шеях вздулись от напряжения. Затем молодой человек, бывший за главного, безапелляционным взмахом сабли прервал пение, все книги с заклепками легли на столы, изукрашенные в пурпур и серебро береты были единым движением сдернуты, кружки с пивом были подняты, сдвинуты, опустошены и со стуком в унисон вновь возвращены на дубовые столешницы. Сразу после этого раздались голоса и смех.
Парень с саблей заметил нас и, улыбаясь, подошел. Да, я действительно был под впечатлением увиденного. При той слаженности, с которой действовала эта банда, мой «Люгер» был полезен не более, чем ивовый прутик.
— Guten abend,[12] Herr Драм, — произнес блондин. Ему было двадцать два — двадцать три года. Лицо у него было жесткое, надменное, с высокими скулами. Он был так похож на фотографию Вильгельма Руста в сегодняшней газете, что представляться ему не было необходимости. Однако он сказал:
— Я — Отто Руст.
Как я и ожидал, ничего особенного не случилось. А потом он сделал мне подножку. На безупречном английском он произнес:
— Я — студент выпускного курса факультета английского языка и литературы университета, так как английский — это международный язык середины двадцатого столетия. Не соблаговолите ли вы, Herr Драм, пройти, чтобы увидеться с моим отцом?
Присутствовавшие отодвигали в сторону стулья, сдвигали столы, пили пиво и, в общем, не замечали нас. Пианист наигрывал мелодию из Вагнера. Я спросил:
— Ваш отец здесь?
— Конечно.
Мы пересекли комнату. Рядом с пианино находилась запертая дверь. Отто Руст вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный, и мы вошли в темное помещение. Отто осторожно закрыл дверь. Послышался легкий щелчок, и комнату залил свет. В небольшом помещении стояли кровать, пара стульев и бюро. На кровати спал человек в измятой ночной рубашке. Во сне он слабо стонал.
— Отец, — тихо проговорил Отто.
Он подошел к спящему и сжал его плечо. Вильгельм Руст застонал, его иссохшее тело дрожало. Отто вонзил свою саблю в дощатый пол, клинок затрепетал.
— Вставай, — сказал он. — Поднимайся же, старина.
Вильгельм Руст медленно сел на кровати. Он был настолько изможден, что вполне мог бы сойти за одного из своих заключенных лет двенадцать-пятнадцать назад. Он слегка вздрогнул, когда Отто опять сжал его плечо. Костяшки пальцев Отто побелели, и по обтянутой кожей стариковской щеке скатилась единственная слеза.
— Теперь ты проснулся, старина? — спросил Отто.
— Отто, — беззвучно прошептал старик одними губами. — Отто, сынок.
— Вот вам и оберштурмбанфюрер, — с горечью сказал Отто, взглянув на меня. — Гордый пруссак.
Он подошел к бюро и выдвинул один из ящиков. Достав бутылку с бренди, он налил немного в стакан и дал его отцу. Тот отпил немного бренди, но больше пролил себе на подбородок и воротник ночной рубашки.
— Вы хотели бы заработать пять тысяч долларов, мистер Драм? — спросил меня Отто.
Я посмотрел на старика. Его взгляд медленно сосредоточился на торчащей из пола сабле. Он ощупал эфес и слегка подтолкнул ее. Сабля закачалась, и он, пуская слюну, растянул в улыбке губы.
— Интересно, каким это образом? — спросил я.
— Вы — давний друг старикана. Может быть, вам удастся чего-нибудь добиться от него. Мне не удалось.
Я не ответил, и Отто продолжил:
— Все, что он знает, это имя человека. Старое, доброе имя, он всегда знал только его. Мы бедны, мистер Драм. Любой из этих мальчишек может купить меня на свои карманные деньги и снова продать. Вы полагаете, мне это нравится? Пять тысяч долларов ваши. Двадцать тысяч марок.
— Я думал, что вы бедны.
— Но это при условии, что вы заставите старика открыть вам, где спрятаны деньги Управления стратегических служб, и после того, как я найду эти деньги. Идет?
— Он был в таком же состоянии, когда вы его нашли?
— Я его не находил, он сам добрался сюда. Он был весь мокрый и дрожал, с этим же идиотским выражением на лице. И это мой отец, гордый пруссак! Вы только посмотрите на него.
В дверь постучали. Отто рывком распахнул ее, что-то буркнул и стал слушать, что ему говорили. Потом он произнес по-немецки:
— Я об этом не знал. Ну хорошо, давайте ее сюда.
— Американка? — осведомился я.
— Да. Скажите, мистер Драм, вы приехали в Германию за деньгами?
— А как вы думаете?
— А эта девушка, кто она такая?
Думай, Драм. Случайная знакомая? Но эта случайная знакомая, лишь только увидев Вильгельма Руста, сразу забросает его вопросами о своем папаше. Дочь майора Киога? Но дотошный, как бухгалтерская книга, мозг Отто Руста сразу придет к заключению, что она находится в Германии по той же причине, по какой он сам держал в заточении своего отца. Что же тогда? Ты ведь приехал сюда, чтобы искать Фреда Сиверинга? Пускай-ка лучше действуют они, а мы посмотрим.
Но не успел я ответить, как дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в комнату могла проскользнуть Пэтти. Дверь опять закрылась, и она съябедничала:
— У них там дуэль.
Оглядев поочередно меня, Отто и Вильгельма Руста, Пэтти тут же подошла к старшему Русту, сидевшему на краю кровати. По его лицу блуждала улыбка.
— Herr Руст, — начата она по-немецки, — я Патриция Киог, дочь майора Киога. В Гармише…
Она осеклась, впервые ясно разглядев лицо оберштурмбанфюрера.
— Чет, этот человек не в себе.
— Фроляйн Киог, — проговорил Отто. — Ах, какая неожиданность! Через двенадцать лет начинают собираться самые разнообразные претенденты на деньги УСС.
Он изучающе посмотрел на Пэтти:
— Но мы-то с вами должны были подождать двенадцать лет, чтобы подрасти. А, Драм?
Я сделал вид, что внимательно слушаю.
Отто открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но в зале за стеной кто-то закричат. Затем наступила гробовая тишина, и дверь с треском распахнулась.
Она была огромна и прекрасна. Это была сущая валькирия с распущенными серебристыми волосами, но не на коне. Вместо меча она держала в руке никелированный автоматический пистолет. На ней были туфли без каблука, но даже в них ее рост был не менее шести футов. У нее были высокие скулы, а нордические серо-голубые глаза походили на покрытые льдом озера в Баварских Альпах. Она обвела комнату ледянящим взглядом. Я стоял с разинутым ртом и ничего не мог с этим поделать. В жизни я не встречал женщин, походивших на нее хотя бы отдаленно. Ей было около тридцати лет, она имела крепкое сложение, но чувственность в ее формах отсутствовала напрочь. Если вы можете мысленно представить себе суровую, величественную, и в то же время твердую, как дубовые столы в соседнем зале, вагнеровскую музыку — это и была она.