Зиглинда улыбнулась и в раздумье свела свои брови вразлет. Потом ее лицо осветилось широчайшей улыбкой, и во внезапно наступившей тишине зазвучали выводимые контральто слова тоски, которые пел Тристрам своей ушедшей любви:
Зал чуть не обрушился от аплодисментов. Финал был превосходным. На лице Зиглинды блестели капельки пота, и еще до того, как погас юпитер, она быстро ушла. Пение было дьявольски красивым, но мое впечатление было смазано тем, что психоаналитик охарактеризовал бы как возникшие у меня ассоциативные связи. В моем мозгу опять отозвались слова баллады:
«Ты и Тристрам», — подумал я. Потому что ирландское дитя — это, конечно, Пэтти Киог.
Было еще и пиво, и пение, и когда Зиглинда появилась вновь, с ней был ее брат. Стиль, в котором они исполняли бальный танец, был атлетическим и мощным, и даже видавшие виды официантки, вздыхая, отворачивались, когда Зигмунд проворно и смело бросал и вращал свою сестру. Свет погас, зал зашумел в ожидании, и прожекторы зажглись опять. Финальный танец навевал образы Шварцвальда и горных озер в Баварских Альпах. Когда танец закончился, произошло то, что случается только на выступлениях самых отменных исполнителей: на мгновение наступила абсолютная тишина, и зал взорвался аплодисментами.
Я заплатил по счету, быстро вышел на улицу и пошел к мотороллеру. Я поставил его рядом с переулком, на который выходил служебный выход «Маленького Вальтера». Ночь выдалась холодной, и с Балтики дул свежий ветер. Я выкурил пару сигарет, размышляя о двойной жизни Штрейхеров, о том, как Тристрам оплакивал свою потерянную ирландскую возлюбленную, и о том, что лучшие времена не обходятся без печали, и не бывают без радости самые тяжелые времена, так же, как в лучших из нас живет зло, а в худших — добро. И еще я желал бы, чтобы Зиглинда с братом не были так дьявольски талантливы. Вдруг темное ущелье переулка прорезал свет автомобильных фар, и по переулку проехал, повернув на Курфюрстендам, «Фольксваген». Он прошел совсем близко от меня, и я увидел сидевшего за рулем Зигмунда. Сестра сидела рядом.
Я завел мотороллер и двинулся за ними по Курфюрстендам так, чтобы между нами оставалось две машины. Мимо проносились ярко освещенные витрины магазинов, прогуливавшиеся берлинцы и шедшие на запад встречные машины. Очень скоро движение стало менее интенсивным, и когда на фоне звездного неба возникла громада Бранденбургских ворот, мне пришлось отстать от них на целый квартал. По эту сторону границы должна была стоять американская военная полиция, а по ту — восточногерманские полицейские. Если бы они останавливали для проверки каждую машину, которая пересекала границу, то вся Потсдамер-Платц была бы забита транспортом. Но они, по-видимому, вели выборочную проверку, а у меня были такие же дела по ту сторону границы, как у Тристрама в Ирландии.
«Фольксваген» замедлил ход. Вырисовывавшаяся на фоне света прожектора грузная фигура полицейского сделала разрешающий знак рукой. Следующим был небольшой фургон. Он притормозил, и водитель перебросился несколькими словами с полицейским. Я ощутил, как по моему боку стекает струйка пота. «Фольксваген» уже почти скрылся из виду. Фигура что-то сказала водителю фургона, тот засмеялся. Полицейский тоже засмеялся, послышался скрежет включаемого сцепления, и фургон тронулся с места. Я тоже включил сцепление и двинулся вперед.
С левой стороны от ворот висел освещенный знак с надписью на английском и немецком языках: «Вы выезжаете из американского сектора». Луч прожектора прошелся по мотороллеру и, ослепив меня, остановился на кабине. Полицейский что-то произнес. Я не знал, было ли это вопросом. Я был настолько измотан, что с трудом соображал, и смотрел прямо перед собой на удалявшиеся в темноту габаритные огни фургона. Луч прожектора сместился в сторону, фигура полицейского передвинулась, и сзади мне посигналили. Даже не успев осознать, что оставляю позади себя свободный мир, я до отказа выжал педаль газа.
Фургон, за огнями которого я следовал по темной, обдуваемой всеми ветрами Потсдамер-Платц, свернул налево. Впереди него тоже маячили габаритные огни. Перед тем, как пойти в «Маленький Вальтер», я изучил карту Берлина, поэтому довольно четко представлял, куда мы ехали. С площади мы выехали на Унтер-ден-Линден, всю в руинах. Русские так усердно потрудились, очищая от фашистов свой сектор Берлина, что складывалось впечатление, будто война здесь закончилась только вчера. Мы проехали мимо занимавшего целый квартал среди моря развалин нового здания русского посольства, свернули на Фридрихштрассе и, двигаясь по направлению к собору, переехали Шпрее. «Фольксваген» набрал скорость. В темноте где-то у реки залаяла собака. Собор был темен и молчалив, как, впрочем, и все в Восточном Берлине, — могиле, в которой были похоронены все посулы Советов о светлом будущем. «Фольксваген», повернув, застучал по брусчатке Люстгартена. Машин, даже припаркованных, на улицах не было видно. Перед тем, как свернуть на Люстгартен, я выключил наружное освещение и отстал, насколько мог, чтобы только их не потерять. «Фольксваген» свернул к Жандарменмаркт и обогнул площадь справа. Отключив двигатель мотороллера, я проехал еще немного и на углу остановился. До меня донесся звук захлопываемой автомобильной дверцы. Открыв крышку кабины, я выбрался наружу. Штрейхеры входили в третий по счету дом от угла через дверь, расположенную в углублении между двумя стеклянными витринами. В темноте я не видел, что было выставлено в витринах, но магазин был, кажется, единственным на весь квартал. Здание имело два этажа: первый был сложен из камня, а второй, деревянный, был с верандой, нависавшей прямо над тротуаром. На веранде красовалась вывеска. Разобрать, что на ней было написано, я не смог. Свет нигде не горел.
Я подошел поближе и увидел в витрине бутылки с виски. Мне это не понравилось. То, что проходило в Восточном Берлине под маркой магазина по продаже спиртного, почти наверняка находилось в собственности государства и полностью им контролировалось.
Неужели это значило, что данное заведение — официальная тюрьма Пэтти Киог, а вовсе не укрытие Штрейхеров?
Я замер и прислушался. На подходе к станции «Фридрихштрассе», располагавшейся в нескольких кварталах отсюда, прогрохотал по эстакаде поезд Я прошел вдоль витрины винного магазина. Он помещался в большом здании, стоявшем впритык к соседним домам. За зданием, скорее всего, был маленький дворик, и за ним — другие дома. Парадное, по-видимому, являлось единственным входом. Я переживал один из немногих моментов в своей жизни, когда мне очень хотелось ощутить на плече тяжесть кобуры с заряженным пистолетом. С ним я мог ворваться внутрь здания и выручить Пэтти. Правда, с равным успехом я мог лишиться головы, и это не только не помогло бы Пэтти, но и вряд ли доставило бы удовольствие как мне, так и страховой компании, которой хватило глупости, чтобы застраховать жизнь частного сыскаря.
Я решил устроиться в кабине мотороллера и ждать. До рассвета оставалось еще добрых пять часов, и я подумал, что не повредит, если они в течение этого времени немного расслабятся.
Я уже повернулся, как вдруг увидел, что между мной и углом улицы стоит невысокий полный человек. Я двинулся ему навстречу, напевая припев немецкой песенки. Мы были совершенно одни в этом мире темных улиц, брусчатки и неясных угроз. Я думал, что для подвыпившего человека выгляжу достаточно убедительно. У человека были аккуратно подстриженные усики и мягкие светлые волосы.
— Добрый вечер, Herr Драм, — произнес он по-английски.
Я прекратил петь и уставился на него. Он вовсе не казался опасным, но лишь до того, пока вы не увидели его глаза. Должно быть, в службу безопасности Федеративной Республики Германии специально отбирали людей с такими глазами. Такие были у Йоахима Ферге. И у Мюллера.