— Нет, — ответил я.
— Я сейчас покраснею. Ой, голова… В чем мать родила. Я как-то тетке рассказала, так она мне нотацию прочитала. Чет, а что означают сны?
Она села. Я опустился на одно колено рядом с ней, подложил ей под голову пиджак и легонько подтолкнул.
— Я все кружусь и кружусь, — проговорила она, потягиваясь в темноте, и умолкла. Я уже было решил, что она заснула, как вдруг она тихонько сказала:
— Господи, Чет, а что будет, когда я все выясню насчет отца?
— Дело известное. Домой поедешь, к своему дружку.
— Нет, я серьезно. Для меня никогда не было ничего важнее этого. Я понимаю, что истина где-то совсем рядом. Если мы отсюда выберемся…
— Мы выберемся.
— В Бонне мне ловить нечего. Вильгельм Руст мертв, а Отто вместе со Штрейхерами. Если Зиглинда что-то пронюхала, они, скорее всего, рванут сразу в Гармиш. Ответ находится там.
— И деньги тоже, — заметил я.
Пэтти тихо засмеялась.
— С этими деньгами интересно получается, — сказала она. — Мне они даром не нужны, плевать я на них хотела. Совсем, как Зигмунд. Из-за этого мы с ним кажемся ненормальными, правда? Все остальные, как вполне нормальные люди, гоняются за деньгами, которые им не принадлежат. А вот эта девчонка нет. Чет, ну что все-таки будет потом?
— Еще в Бонне мне сообщили, что Фреда Сиверинга видели в Мюнхене. Пэтти, я еду в Баварию, если, конечно, это как-то тебе поможет. И я знаю, что пытаться уговорить тебя не ехать бесполезно.
Пэтти снова засмеялась, но смех ее прозвучал как-то потерянно.
— Может быть, я напишу книгу, — с горечью в голосе произнесла она. — О том, что мой отец был шпионом, и его прикончили. Или о том, что я была маньячкой. В общем, что-то в этом роде.
И она опять засмеялась.
— Или об одной ничем не примечательной девушке.
— Вот этого я бы не сказал, — возразил я. — Когда я тебя увидел впервые, то чуть было не присвистнул.
— Я не об этом.
— Ну, это так, для начала. Большинство женщин, которых я знал, охотно отказались бы от алиментов со своих первых мужей ради такой внешности, как у тебя. Ты — чертовски привлекательная девушка. Это, разумеется, в жизни далеко еще не все, но если сравнивать с большинством других девчонок, то для начала ты имеешь несомненное преимущество.
Я немного поерзал в темноте, устраиваясь поудобнее. Пэтти сидела рядом, и наши плечи соприкоснулись.
— Не трогай меня, пожалуйста, — попросила она.
— А то ты опять заведешь старую пластинку и начнешь бить себя ушами по щекам? А может, тебе глотнуть еще этой бурды, да и забыть все к чертовой матери?
И я сам отхлебнул этой бурды, ощутив примерно то же, что, наверное, чувствует циркач-огнеглотатель, когда поглощает первое блюдо своего огненного меню. Пламя охватило желудок, и закружилась голова.
— Чет, — прошептала Пэтти. — Как ты думаешь, они убили отца так, как я тебе рассказывала?
— Прости, но я не могу проникнуться восторгом по поводу твоего отца.
У нее перехватило дыхание. Наверное, в темноте она повернула голову и теперь смотрела на меня. Я ощущал на лице дуновение от ее дыхания.
— Не очень-то это любезно с твоей стороны, — заметила она.
— А чего ты ожидала? — спросил я. — С тех пор, как это случилось с твоим отцом, я ушел из армии и получил юридическое образование, и все для того, чтобы поступить в ФБР. Я пошел туда работать и на собственной шкуре почувствовал, что это значит, когда тобой командуют, а тебе командовать некем. Тогда я уволился и открыл частное дело. Честер Драм, профессионал. Мэм, если у вас проблемы, спешите с ними ко мне. С сутенерами, растлителями и проститутками, вымогателями, мошенниками и их жертвами, с недобросовестными должниками, готовыми на любую подлость наследниками, беспринципными адвокатами, слетающимися, словно вороны на мертвечину, с шантажистами, побитыми конгрессменами, разъяренными мужьями и женами-нимфоманками. Спешите ко мне с… черт, ну, в общем, ты ухватываешь идею. Я на фоне Статуи Свободы.
— Тебя послушаешь, так все это такая грязь…
— А ты как думала? Я в частном сыске с 1952 года. Представь себе: пятьдесят дел в год, начиная с таких, что в день щелкаешь по паре, и кончая такими, что требуют поездок то на Западное побережье, то в Южную Америку, то сюда, в Европу, или на Ближний Восток, да в любую дыру, куда какого-нибудь находящегося в здравом уме частного детектива из Вашингтона собаками не загонишь, потому что там и убить могут. Добавь к этому добрую порцию человеческой слабости и низости, которая присутствует в каждом деле, и ты сама поймешь, что следователь, если он ищет свою выгоду, в частном сыске работать не станет. Представь себе четыре года вот такой жизни, и что мы имеем?
— Нечто, смахивающее на заранее подготовленный спич, который ты произносишь каждый раз перед тем, как назначить самый высокий гонорар в округе Колумбия.
Наконец ей стало смешно, и это было уже кое-что.
— Но если ты так ненавидишь свою работу, почему бы тебе ее не бросить?
— А кто говорит, что я ее ненавижу? Я сам себе начальник, никто мной не помыкает. Никаких нравоучений, слез, да и не так уж много разочарований. Это — отличное дело или для человеконенавистника, или же для того, кто хочет видеть мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким его хотят нам представить ребята из Голливуда.
— Разве ты человеконенавистник?
— Только женоненавистник, — парировал я с плотоядным выражением лица, которое в темноте она все равно не увидела. — Но это так, для начала.
— Ах, да, разумеется. Женоненавистник.
— Но мы ушли далеко от темы. Я пытался втолковать тебе, почему у меня нет причин восторгаться твоим отцом.
— Да, конечно.
— Не принимай это в свой адрес. Сейчас я пытаюсь помочь человеку, который, может быть, ангел, а может, и нет. Но один умирающий старик считал, что он все-таки был ближе к ангелам, и этого для меня достаточно. Пэтти, твой отец мертв, и он погиб уже несколько лет назад. Возможно, человек, помочь которому я пытаюсь, и держится от ангелов на таком расстоянии, чтобы от него не несло серой, но он жив, и это для меня кое-что значит. Не знаю, может быть, я говорю лишнее.
В этот момент до нас донесся звук шагов, гулко отдававшийся эхом в глубине заброшенного Потсдамского вокзала. Пэтти всхлипнула:
— Они нас ищут.
— Они думают, что мы где-то в районе Потсдамер-Платц. Сиди тихо. Они вряд ли нас найдут.
— А полиция? — шепотом спросила Пэтти. — Что, если они все-таки нас обнаружат?
Донесся гулкий стук шагов, и через некоторое время в конце перрона мигнул луч фонарика, и послышалась немецкая речь. Шаги были слышны уже с перрона, и эхом не отдавались. Голоса были едва различимы. Я завинтил пробку на бутылке и держал ее наготове. Луч фонаря метнулся вниз на покрытые ржавчиной рельсы, пошарил по перрону и снова упал на ржавые рельсы, теперь уже с другой стороны платформы. Прямо мне в щеку часто и мелко дышала Пэтти, вцепившаяся мне в плечо нервно перебиравшими пальцами. Луч, шаривший по усеянному обломками перрону, подбирался все ближе, шаги уже были совсем рядом, и в моей голове возник вопрос, который задала Пэтти: «А что, если они все-таки нас обнаружат?» Ведь они полицейские, так? Такие же, как ребята Йоахима Ферге из службы безопасности, или дорожный патруль в Вашингтоне, или же мальчики, что сидят, замеряя скорость, в кустах у шоссе где-нибудь в Южной Дакоте, или Джорджии — все они предпочитают делать свое грязное дело на каких-нибудь залетных чужаках. А лучших залетных в качестве потенциальных кандидатов в убийцы Мюллера, чем мы с Пэтти, им было не найти, тем более, что были мы американцами, и делать нам в Восточном Берлине было ровным счетом нечего.
Они были всего лишь в паре дюжин футов от нас. Луч фонарика шарил в нескольких дюймах от моего лица. Его яркий желтый свет казался веселым приглашением в путешествие на тот свет. Я уже не ощущал рядом присутствие Пэтти: она сидела, затаив дыхание. Они вновь заговорили. Голоса, как голоса, ничего угрожающего в них не было. Просто двое парней выполняли свою работу, и если бы им потребовалось нас прикончить, или оболгать, или съесть на завтрак, они сделали бы это с совершенно спокойной совестью.