— Если князь Василий не предстанет перед нашим лицом сейчас, он должен будет ехать в Бахчи-сарай.[115] Мы ему дадим ярлык[116] на великое княжение. Мы не уйдем отсюда, пока не получим от самого князя Василия шертную грамоту[117] с его печатью. Если он не признает себя моим рабом, наши тумены повернут морды коней на Тверь, Ярославль, Новгород, Псков. Наши кони дойдут до самых берегов Студеного моря,[118] и не останется места, где укрыться князю Василию. Мы схватим его, закуем в цепи и продадим в рабство на базаре в Кафе. Как простого раба. Мы сказали все. Наша воля такова: все остается так, как было при великом внуке Покорителя Вселенной Бату-хане.
— Разреши, светлый хан, мне самому скакать к государю моему и передать ему твои слова?
— Нет. Мы разрешаем тебе послать любого из твоих спутников, а ты со всеми остальными останешься в заложниках. От ответа князя Василия будет зависеть и ваша жизнь.
— Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого князя подарки. Он прислал их тебе.
— Василий — не великий князь, не царь! Мы еще недали ему ярлык на великое княжение! — гневно осадил Воротынского Мухаммед-Гирей. — Мы решим, станет ли он великим! Может, дадим ярлык князю рязанскому или князю тверскому. А подарки своего подданного мы примем. Пусть внесут.
Гора отменной пушнины легла к ногам братьев Гиреев. Мягкая, ласковая, притягивающая взор; Мухаммед-Гирей сбросил с лица каменную маску, оно теперь выражало довольство и радость; на многочисленные изделия из золота и серебра, которые тоже внесли в шатер, он взглянул мельком и вновь устремил восторженный взор на связки шкурок редких пушных зверушек.
— Еще, светлый князь, послал тебе Иван Васильевич (Воротынский остерегся назвать царя полным титулом, но и унижать его не захотел) меду хмельного из своих погребов. Изведаешь на досуге.
— Хорошо, — похвалил Мухаммед-Гирей подобревшим голосом и повелел, ни к кому не обращаясь: — Выделите послам просторный шатер и обеспечьте их всем.
Повеление Мухаммед-Гирея выполнили его подданные без волокиты, тут же отвели послов в просторную юрту (видимо, какого-то вельможи), всю в коврах и со множеством подушек. Так и тянет развалиться, подложив под плечи подушки, и расслабиться после столь унизительного, измотавшего душу приема. Что князь Воротынский и сделал, показав пример остальным.
Покой, однако же, не мог длиться долго и быть полным. И это естественно в их положении. Пусть не сегодня решится их судьба (жить или нет им), пусть это произойдет лишь через двое суток, но будущее для них было так неопределенно, и не тревожиться бояре просто не могли. Ведь были они по природе своей обычными людьми, хотя и отличались все же от смердов с примитивным их мышлением, забитых жизнью. С малых лет приученные сопоставлять разные события, размышлять об их причинах и последствиях, то есть думать не только конкретно, но и абстрактно, теперь бояре, несмотря на то что хотелось им полного отдохновения, и физического, и духовного, невольно думали о положении, в каком оказались волею судьбы. Особенно тревожило бояр то, как поведет себя великий князь Василий Иванович.
Сдерживали тяжкие вздохи бояре и дьяки, не давали черным думам вырваться наружу, но терпение их иссякало. Доколе?!
И в этот самый момент им преподнесли по-настоящему царский подарок: откинулся полог шатра, вошел ханский ширни, все такой же надменный, но уже без оскорбительной усмешки на скуластом лице.
— Мухаммед-Гирей, да продлит Аллах годы его светлой жизни, милостиво прислал вам своего главного повара, чтобы узнал тот ваше желание. Приближается время трапезы.
Да, это — жест. Когда главный повар покинул шатер, бояре, которых очень удивил поступок крымского хана, заговорили чуть ли не все сразу.
— Не очень-то вяжутся костры и обед по желанию каждого…
— Верно, неспроста. Не иначе, как случилась у него где-то слабина.
— Выходит, и мы ему в угоду…
Князю Воротынскому тоже хотелось поделиться своим удивлением, послушать сотоварищей, но он сдерживал и себя, и их, ибо опасался опрометчивой фразы, даже опрометчивого слова:
— Быстро же вы запамятовали, други, слово мое: о посольских делах молчок. А удивляться не стоит, искать потаенного смысла не нужно. Мухаммед-Гирей поступает по своему закону гостеприимства.
Так и помалкивал шатер до того самого времени, когда откинулся полог и слуги расстелили дастархан.
Хмельной мед, привезенный ими же, сделал молчание совершенно нестерпимым, языки развязывались, но беседа завертелась вокруг яств. Хвалили мастерство ханских поваров, не забывая оделить добрым словом и своих домашних поваров, вспоминая, как красиво, вкусно и сытно накрывали они стол не только для гостей, но и к будничным трапезам.
Отведя душу за долгим обедом, успокоившиеся немного, устроились каждый на облюбованном месте почивать. Неуютно без привычных пуховых перин на широких кроватях, но что поделаешь: в чужой монастырь со своим уставом не пойдешь. Басурманы они и есть басурманы. У них все не по-людски. Не уважают себя, не лелеют. Им бы только кровь чужую пускать да грабить. А чего ради? Чтобы вот так, на какой-то жесткой кошме бока мять?
И все же сон сморил бояр и дьяков. Думы и тревоги отлетели, непривычно жесткая постель не стала помехой. Засопел и захрапел шатер. До самого рассвета.
Просыпаясь, бояре зевали громко, просили Господа, крестя рты, простить им грехи их тяжкие, а мысленно добавляли, чтобы вразумил он государя Василия Ивановича поспешить с ответной грамотой и чтобы не взыграла бы царская гордыня, не отмахнулся бы он от ханских требований, а поступил бы разумно, ибо отказаться от шертной грамоты можно сразу же, как уведет Мухаммед-Гирей свое войско. Пусть тогда пробует вторично напасть. Добротно подготовленная рать так ему бока намнет, что надолго отобьет охоту разбойничать и корчить из себя покорителя вселенной.
Впрочем, мольбы их запоздали. Царь Василий Иванович поставил уже печать на шертной грамоте, признав себя данником крымского хана, и сам лично провожал гонца с этой грамотой и охраной к князю Воротынскому. Повеление царя грозное:
— К завтрашнему утру чтоб грамоту вручил ты моему посольству.
Гонец уложился в срок. Вручил свиток князю, на вопрос же, какова воля царя Василия Ивановича, ничего вразумительного сказать не мог. Кто ему скажет, какое слово он везет. Ему велено доставить к утру, он — доставил. Но всех интересовало, что в свитке, ибо от его содержания зависела их собственная жизнь.
Дьяк Посольской избы предложил:
— Дозволь, князь, распечатать. Прочтем, все сделаю по-прежнему. Комар носа не подточит…
— Нет! Не вольны мы охальничать.
Когда о гонце от князя московского Василия доложили Мухаммед-Гирею, тот велел звать без промедления к себе послов. Даже не став собирать всех своих придворных, ограничился теми, кто оказался под рукой, — он явно спешил. Князь Иван Воротынский вручил крымскому хану слово Василия Ивановича, и тот, придав голосу нарочитую небрежность, чтобы скрыть свое нетерпение, повелел:
— Читай.
Толмач[119] затараторил сразу по-татарски, и с лица крымского хана начала сползать маска непроницаемости: он был не в состоянии скрыть гордого довольства. Сбылась его мечта. Русь признает себя данницей.
«Теперь астраханских мятежников поставлю на колени. Ногаев покорю! Не союзниками они моими станут, а подданными! Что тогда для меня турецкий султан?! Он станет моим младшим братом!»
У послов отлегло от сердца. Мир, стало быть, воцарится, сами они живыми и здоровыми воротятся, а раззор, татарами учиненный, постепенно устранится.
Толмач закончил тараторить, Мухаммед-Гирей, помолчав немного, заговорил властно:
— Передайте князю Василию, что мы уходим. В Рязань. Там будем стоять. Недолго. Кто хочет выкупить из плена своих родичей, пусть поспешит.
Мухаммед-Гирей ликовал. Да и могло ли быть иначе? Он добился всего, чего хотел добиться: Казань его, Русь, признавшая себя его, крымского хана, данницей, унижена, взят полон в несколько сот тысяч, а это — горы золота, вырученные от продажи гяуров в рабство. Десятки караванов, навьюченных мехами, дорогими одеждами, золотом и серебром, потянутся теперь без всякого препятствия в его улус, воины заживут богато и поддержат своего удачливого хана во всех начинаниях. Тумены с охотой пойдут на Астрахань, встанут против ногаев, если те не признают его, ханской, над ними власти. Сегодня ногаи — союзники, и это хорошо, но лучше, если они станут частью его улуса.
117