Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царственном, но его попутчик келарь монастырского подворья в Москве, приехавший в монастырь со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых поведает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву.
«Попробую выведать у настоятеля», — решил Воротынский, томимый неизвестностью.
Пока он выбирал для этого удобное время, сам архимандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:
— Окованы боярин думный Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обезглавлен.
— Что творится?! — с тоской воскликнул князь Михаил Воротынский. — Герои Казани! Ужас крымцев!
И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отличился во время осады и при штурме города, все — в опале. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Данилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы случайное совпадение. Не может быть!
Архимандрит тем временем продолжал, ничего не ответив на восклицание князя:
— Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по царскому повелению…
Вот это — новость! Завтра и его, князя, удавят. Княгиню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и — конец всему.
Архимандрит продолжал:
— Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кровавой работы. За грехи наши тяжкие наказует нас Господь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.
Воротынский даже поежился, наяву представив себе пыточную, спустя столько лет как сейчас он ощутил удушливыи запах паленого мяса, почувствовал нестерпимую боль от разогретого до белого каления железного прута, которым неспешно рисуют православный крест на его ягодицах; и вновь напряглись руки князя, словно поднимая отяжелевшее безвольное отцовское тело, и вырвалось у него:
— Нет! Нет! Только не пыточная! Лучше пусть здесь удавят!
— Бог милостив, сын мой, — с бесстрастным спокойствием проговорил архимандрит. — Бог милостив. Не резон, князь, томить душу прежде времени. На все воля Божья.
Совет верный. Чему быть, того не миновать. Но, понимая это, все же нелегко одолеть тоску и тревогу, которые от услышанного вспыхнули в душе с новой силой. Хотя князь и старался казаться спокойным, когда вернулся в свой дом, но княгиня сразу же заметила, что муж кручинится больше прежнего. Спросила:
— Что, сокол мой, печалит тебя? Какая лихая весть? Хотел ответить неправдой, что все, мол, в порядке, лишь тоска безотчетная навалилась, но уж слишком ясными глазами глядела на него княгиня-лада, виделась в них и тревога, и боль, и желание ободрить любимого супруга.
— С дьяком, что нам цареву милостыню привозил, келарь монастырского подворья в Москве приезжал. Вот настоятель и позвал меня…
— Худые новости?!
— Да. Алексей Адашев удавлен. Князь Иван Шереметев и Михайлов, дьяк царев, окованы. Князь Никита Шереметев обезглавлен.
— О, Господи! — воскликнула княгиня, прижалась беспомощным ребенком к могучей груди мужа, всхлипнула раз да другой, но вот напружинилась, заговорила твердо: — Если Богу угодно позвать нас к себе, значит — позовет. Встретим тот миг без низости. Вместе. А пока… стоит ли прежде времени хоронить себя? Будем жить, пока живется.
Убеленный сединами, много изведавший в жизни настоятель крупнейшего монастыря и молодая женщина, не знавшая ничего, кроме девичьего терема и ласкового мужа, не сговариваясь, сказали одно и то же. Но более всего успокоила князя Михаила Воротынского решимость княгини-лады без страха и упрека разделить с ним участь его. И он кивнул согласно:
— Как Бог рассудит.
Впрочем, что ему еще оставалось делать, как не уповать на Господа Бога да еще на милость царя-самовласт-ца. Князь никак не мог повлиять на события, которые раскручивались в Москве. До царя — далеко, остается лишь молиться Всевышнему.
Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные келарем, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Воротынского отправил царь Иван Васильевич гонца к князю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хорти-цу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чин и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона даже не за спасибо оставлять крымцам то, чего они не могли взять силой. Ответ тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Васильевич по отношению к знатному воеводе, слуге ближнему, имел свои, ему только известные планы.
Во всяком случае, князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нужны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец он и есть самовластец.
Ответ князя Дмитрия Вишневецкого еще более развязал рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норовили всячески очернить в глазах царя многих князей и бояр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого якобы не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось старанием Малюты Скуратова князю Михаилу Воротынскому, который рекомендовал Ивану Васильевичу обласкать Вишневецкого.
— Не заговор ли, хитро задуманный? — вроде бы вопрошал Малюта Скуратов царя, давая повод к размышлению. — Не учинить ли розыск?
И так день за днем. Едва не склонился к подозрению царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он лишь велел Малюте послать одного или нескольких своих людей отравить князя упрямца Вишневецкого.
Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли мала доза оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок Вишневецкий осушил, но как бы то ни было живым остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.
На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизоблюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Видно, нужен ему еще Воротынский. Тем более что первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки.
«Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».
Для всех, кто по роду своему равен царскому, и для тех, чей ум и прилежание служат на благо России, — для всех у Ивана Васильевича определено время. Да и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.
Но очередные жертвы, к досаде царя, выскользнули из рук его: прознав об угрозе опалы, бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал в порубежных делах; но самое главное — успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся успешными победами в сечах воевода, участник почти всех знаменитых походов русского воинства, верно служивший царю и отечеству, имел лишь одну вину — был другом Адашева.
Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского, что ждала их опала. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам — все безрезультатно. И тут Скуратов с Басмановым, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:
— Все воеводы, кто сверстники Курбского, в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех — на плаху.