— А как же Серпуховку перекрыть? Татары по этой дороге любят ходить. Мы ее меж собой крымской зовем. И то сказать: беги до погоста Молодей на Воскресенье. И на Подол-Пахру ловко идти. Козловский брод не помеха. Не угнаться за татарами, если ходко пойдут. Изгоним, как в прошлом году.
— Верное твое слово, но по одежке приходится вытягивать ножки. Уповая, что не возьмут крымцы Серпухов штурмом, а не взявши его, не побежит Девлетка к Москве. А коль задержится Девлетка у Серпухова, царь с подмогой подоспеет. Из Великого Новгорода. Но более на то уповаю, что по Калужской пойдет крымская рать. Через Наро-Фоминск. Вот на Наре соберу кулак. Подмога тоже туда подойдет.
— Если так, то ладно сложится. А если побежит мимо Серпухова?
С бродником князь завел разговор не ради того, чтобы почесать язык, а со смыслом: перевозит бродник множество самого разного люда и наверняка не удержится, чтобы не похвалиться новостью, услышанной от самого главного воеводы. И пойдет гулять молва по всему Серпуховскому уезду. Соглядатаев же крымских здесь достаточно, да и предатели, как в прошлом году, могут найтись. Вот и дойдут до ханских ушей эти «очень важные» сведения, дойдут до ушей и главного воеводы крымской рати Дивея-мурзы, который на их основе изберет главной дорогой Серпуховку, а именно этот путь князь Воротынский считал самым удобным для воплощения в жизнь своего замысла.
А зажитья для полковых станов князь Воротынский и в самом деле на горах Воскресенской и Афанасьевской собирался оставить пустыми, новый, тайный стан намерен был оборудовать верст на двадцать ближе к Москве в глухом лесу, да и не близ Серпуховки, а почти посредине между Серпуховской и Калужской дорогами.
Паром мягко прильнул к пристани, коней свели в поводу, и князь не сел в седло, решив идти до монастыря пешком. Большую часть малой дружины он отправил в Серпухов. В свою усадьбу, наказав старшему:
— Передай губному старосте237 и городовому приказчику, чтоб к завтрашнему утру собрали бы посадских старост. Всех до одного. Я переночую в монастыре.
— Иль у себя не лучше? — усомнился старший.
— Вестимо, лучше. Только важнее не обидеть монастырь.
Встретил князя Михаила Воротынского игумен Высоцкого монастыря столь же радушно и с тем же пониманием. У него тоже все монахи и послушники в обязательном порядке набирали опыт рукопашного боя, учились метко стрелять не только из самострелов (в монастыре их имелось более сотни с изрядным запасом болтов, которые ковались в монастырской кузнеце), но и из рушниц. Даже пушкарскому мастерству обучались избранные, ибо монастырь располагал пятью затинными пищалями.
— Неладно в одном: не налажено в монастыре ямчужное238 дело. Зелья бы огненного не мешало подвезти, чтоб на долгую осаду хватило. И еще. До полутысячи бы мечебитцев разместить в монастыре. Келий всем хватит. Коням тоже места в достатке, овса и сена вдоволь. Отчего я столько прошу? Крымцы на Высоцкий монастырь яростней прут, чем на Владычень. Всякий раз отбиваемся, имея по тысячи от Большого полка. Да и стоят осаждающие город по сию сторону Нары. Худо ли вылазками кусать агарян239 .
Князь Михаил Воротынский оценил предложенное игуменом как очень стоящее, но с ответом не поспешил — определял, сможет ли выделить столько ратников. Большой полк неполнокровен. Не дюжина в нем тысяч, как обычно, а всего восемь с четвертью. Во Владычень монастырь пару сот, на берег тысячу, в городе тоже нужно оставить почти тысячу, вот еще здесь — полтысячи. Обескровлен будет полк. А что делать? Из других полков он даже не думал брать ратников. Не из опаски их оголить, а ради сокрытия своего замысла. Появись в Серпухове ратники из других полков, не укроется это от глаз и ушей крымских лазутчиков, а сведения эти насторожат Дивея-мурзу: чего ради перетасовываются полки?
Прикидывал Михаил Воротынский: мечебитцев с ук-раинных городов Дедилова и Данкова брать нельзя. Очень ловки они в рукопашках (одно слово — порубеж-нйки), и ловкость их станет незаменимой, когда сойдутся две рати в решительной сече.
«Если ополовинить тысячу казаков с пищалями от купцов Строгановых? Нет. Я лучше их всех на берег поставлю…»
И на дворян выборных, и на детей боярских нацеливался главный воевода, но отказывался от своих мыслей, но вот все же определился:
— Детей боярских, от митрополита снаряженных, отстегну тебе, игумен, полутысячу.
— Вот и слава Богу. Ход потайной у нас широк. В бор выходит. Знатно станем кусать крымцев, подбираясь к ним по Нечистому оврагу, а то и бором к самому Подолу. Проводниками мои чернецы станут. Им темная ночь не помеха.
Князя Воротынского вовсе не удивляло, что настоятель монастыря говорит не о молитвах, испрашивающих у Бога ратную победу, а рассуждает как настоящий воевода, отталкиваясь от суждения — на Бога надейся, а сам не плошай. Он даже о слободах и о церквах, что при них, подумал, опередив князя своим предложением:
— Всех слободских, что до Сер пуховки-реки, возьмем к себе. Мужей вооружим, бабам тоже дело определим. Дроб из колуп выколупывать, мягкие льняные полосы ткать для перевязки ран. В одном я только не уверен: нужно ли сами слободы палить? И как с церквами быть? До Серпейки-реки — несколько слобод: Сокольничья, Пищальникова, Ключная, Дворы Бобровников, и целых три церкви: Николы Чудотворца, Святого Афанасия и Воскресенья Христа. Как эти церкви, так и сами слободы весьма богатые, имеющие добрые доходы от железодела
тельного ремесла — их товар нарасхват. И даже то, чтоСерпухов стоит как раз на главном пути крымских набегов, к оскудению не приводит. Слободы даже хорошеют после каждого набега, ибо слободы имеют и в монастырях, и в самом Серпухове осадные дворы, где слободские укрываются все до одного, прихватывая с собой скарб и все деньги. А стоит только татарам уйти за Оку, дома возрождаются, как грибы после парного дождя.
Игумен, не дожидаясь ответа на свои вопросы, продолжил рассуждения:
— Церковную утварь, иконостасы по весне укроем в монастыре, сами же церкви, видимо, придется спалить, дабы не осквернили их басурманы.
— Может быть. А вот слободские дома можно оставить в покое. Девлет-Гирей не грабежа ради идет, а царствовать над Россией. Предполагаю оттого, рушить деревни и села не станет. Ну, а если сами крымцы порушат и пожгут слободы, на их головы грех.
Долго еще обсуждали воевода и игумен, как должно действовать в случае появления крымских туменов, и когда обо всем условились, князь открыл игумену в общих чертах свой замысел.
— Даже первые воеводы полков знать его не будут до времени. Каждый свое задание получит — вот и все. И тебя прошу даже игумену Владычьего — ни слова. Ему я не открылся.
— Спаси- Бог, — перекрестившись, как бы поклялся игумен. — Спаси и помилуй, — сделав паузу, пригласил на трапезу: — Не обессудь только, день-то нынче постный. Ушица стерляжья. Балычок. Икорка. Квасом запьем. И на покой.
Какой там покой? Не вдруг заснул главный воевода, что стало уже для него привычным в последние недели: думы отягощали неимоверно. На этот раз он старательно обдумывал предстоящий разговор с губным старостой, городовым приказчиком и посадскими старостами, чтобы ненароком не обмолвиться о главном своем замысле, чтоб коротко было и в то же время понятно каждому, что ему предстоит сделать для подготовки к обороне города. Когда же с этой думкой было покончено, навязалась новая, уже не первый раз возникавшая, но не так упрямо. Дело в том, что большой огненной наряд и гуляй-город, как намечено, будут упрятаны в лесу. Но осилят ли колеса у пушек колдобистую дорогу, когда придется спешно занять определенное им место? На этот раз решение нашлось скорое.
«Пошлю завтра гонца к воеводам Коркодинову и Су-горскому, пусть до моего к ним приезда испытывают пушки и подводы с гуляй-городом. Если изъян обнаружится, будет время на исправление. С этой успокаивающей мыслью и заснул.
Разбудил князя колокольный звон, призывающий к утрене. Отстояв ее и наскоро позавтракав, он вскочил в седло. Князь не любил, чтобы его долго ждали, и если назначил встречу в детинце со старостами и приказчиком на утро, стало быть, нечего тянуть время.