— Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.
— Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.
— Ну, с Богом, друже!
Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:
— Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.
— Жалко. Красив зело.
— Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну, а если придется головы сложить, нужны ли будут нам доспехи?
— Так-то оно так… Ладно, сделаю, как ты велишь.
И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.
— Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.
— Пусть погодит. А ты зови Левую руку.
Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей неповоротливой. Вот тогда можно будет трогаться им во след.
«Не подвел бы Федор Шереметев. Ой как много от него сейчас зависит».
Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел бы их на крымцев.
— Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабели шестоперы держать?! Давай, атаман, круг245 !
Атаман как мог успокаивал казаков, но в конце концов пошел на попятную.
— Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.
Фаренсбах выслушал Черкашенина с удивлением. Успокоил его:
— Главный воевода имеет свои действия. Нам если неговорит, стало быть, не желает.
— Почему — не желает?! Мы что, слепыми кошаками к нему прилипшие?!
— Спросить главного воеводу право наше есть. Можно спросить.
— Так пойдем!
— Я не имею желания. Но если вы так хотите… Полезно ли станет от нашего вопрошения?
— Еще какая польза! Чего эт мы сидим сложа руки, когда крымцы на Москву прут?!
— У главного воеводы есть на плечах голова. А нам, как вы, русские, говорите, Бог рогов не дал, а то мы очень бодливы. Князь Михаил мне известен, не любит он, как вы говорите, пустозвонных поперечников.
Выяснить, однако, что их ждет, он согласился. Велел подавать латы и меч.
Фрол, знавший и о возмущении казаков, и о том, что атаман Черкашенин у предводителя наемной немецкой дружины Юргена Фаренсбаха, не упустил случая лишний раз блеснуть своей осведомленностью и выказать преданность властелину своему. Вошел к Михаилу Воротынскому, демонстрируя великую взволнованность. Заговорил тревожно:
— Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передние их тысячи уже прут на Москву.
— Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровён час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в Опричный полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.
Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил нестрого:
— Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?
— Верно, — запальчиво ответил атаман Черкашенин, — не сидеть же рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои рвутся заступить дорогу басурманам!
— Остынь, атаман! — резко остановил Черкашенина князь Воротынский. — Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради — дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и Опричный полк пособить попрошу. Идите!
И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочное время каждый бы за двоих, за троих дрался!
Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:
— Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его втайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одном строю с тобой, атаман.
Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они — выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня в трусости, а то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк — в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить. Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа выступать, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.
Еще горше стало бы на душе у главного воеводы, знай он, что бурлит недовольством и Опричный полк. Рядовые опричники, десятники и даже сотники возмущены тем} что отряд Штадена погиб в неравной сече, а полк не поспешил на помощь, стоя в это время в полном бездействии. Однако дисциплина в опричной рати крутая, поэтому никто не смел сказать громко о том, что перемалывали меж собой полушепотом; обвинят воеводы в подстрекательстве к мятежу и — не сносить головы. Так бы и осталось недовольство опричников в полушепоте, не случись разногласия среди самих воевод.
Дело в том, что князь Андрей Хованский, давший слово никому не говорить о замысле главного воеводы, крепко его держал. Он даже намеками не поделился ни со вторым воеводой, князем Хворостининым, ни с третьим, Богданом Вельским, хотя понимал их настроение. И вот Богдан Вельский решил выказать свою ретивость, не боясь обвинения в бузотерстве. Кто может прилепить ему, племяннику самого Малюты Скуратова, такой ярлык? И все же, прежде чем высказать свое отношение к происходящему, он захотел заручиться поддержкой второго воеводы.
— Что же это получается?! Девлетка губит малые заслоны, а мы уподобились зайцам, трусливо укрывшимся под лапами елок! Видится мне, что не один наш полк без-делием мучается, — начал выплескивать накопившееся недовольство Богдан Вельский второму воеводе Хворос-тинину. — Выведет Девлетка все свои тумены на дорогу и пойдет изгоном к Москве! Как год назад. Не крамольничает ли князь Воротынский? В прошлом году ослушался приказа князя Ивана Вельского, к чему это привело! Вот и теперь чудачит!
Воевода Хворостинин хотел было возразить, что малые силы Михаила Воротынского не сыграли бы никакой роли, когда воевода-неумеха погубил всю Окскую рать, и что, наоборот, медленное движение оказалось более полезным: крымцы посчитали, будто идет на подмогу крупная рать, и побежали восвояси. Однако Хворости-нин просто-напросто побоялся заступиться за главного воеводу не только потому, что и сам недоумевал, отчего князь Воротынский не начинает решительного боя (русские полки встали бы непробиваемой стеной), но еще и потому, что перечить племяннику Малюты Скуратова, которого тот старательно и беззастенчиво подталкивает к трону, что плевать против ветра — себе же в лицо угодишь. Тем более что Богдан Вельский обвинял князя Михаила Воротынского в крамоле, стало быть, вполне мог обвинить и его, Хворостинина, в пособничестве, тогда не избежать пыточной.