Я ощупью пробрался в темноте к своей нижней койке. Споткнулся, запутавшись в одеяле. Обернув его вокруг тела, я лег, совершенно не чувствуя себя в безопасности. Тогда я пошарил вокруг в поисках сетки и, кряхтя и постанывая, накинул пару крючков: не сказать чтобы очень аккуратно, но вполне достаточно, чтобы больше с койки не падать.
Судя по звукам, доносившимся из внешнего мира, кто-то ставил паруса.
На паруснике это было единственно разумным решением. Сверху раздавались треск, хлопки и неразборчивые возгласы, и все это меня ни капли не волновало. Казалось довольно странным, что кому-то взбрело в голову в такое время окатывать палубу водой из ведер, пока меня не осенило, откуда взялись эти равномерные тяжелые удары: большие волны с грохотом захлестывали нос. Весьма разумно, что люк задраили наглухо. Никогда и ничего в своей жизни я не желал более страстно, чем ощутить под ногами теплую, твердую, сухую землю.
Я полностью утратил ощущение времени. Жизнь превратилась в сущий кошмар, которому, похоже, не было конца. Я бы с радостью выпил воды, но, во-первых, не мог собраться с силами, чтобы встать и поискать ее, а вовторых, боялся разлить ее в темноте. Я по возможности не двигался: стоило приподнять голову, как на меня накатывал очередной жестокий приступ тошноты, и в результате я снова страдал на коленях над унитазом. Если я даже успею проглотить воду, она тотчас выльется обратно.
Появился моряк и приоткрыл люк: не слишком широко, но вполне достаточно, чтобы впустить в каюту немного тусклого света пасмурного дня и струю свежего воздуха. Он явно не хотел, чтобы я задохнулся.
Снаружи шел сильный дождь, а может, это были морские брызги. Я видел, как ярко блестела его желтая штормовка, и крупные капли залетали в узкую щель. До меня донесся его крик:
– Хочешь есть?
Я апатично лежал, не отзываясь. Он снова закричал:
– Махни рукой, если с тобой все в порядке.
Я подумал, что "все в порядке" весьма относительное понятие, но слабо помахал рукой. Он пробормотал что-то похожее на "шторм" и вновь захлопнул люк.
Проклятие, куда же мы плывем, если ухитрились нарваться на шторм, с горечью подумал я. В Атлантику? И зачем? На ум пришла старая поговорка о морской болезни: "В один миг вы боитесь умереть, а в следующий боитесь, что останетесь жить". В течение многих часов, пока длился шторм, я жалобно стонал, уткнувшись в подушку, испытывая неслыханные муки от малейшего движения.
Я очнулся от счастливого забытья-очередное пробуждение в полной темноте.
Что-то изменилось, мелькнула смутная мысль. Наверху все также свирепствовала буря, нос корабля с грохотом врезался в волны, и потоки воды захлестывали палубу. Точно так же натужно скрипел такелаж и хлопали наполненные ветром паруса. Но со мной, во мне, произошли перемены.
Я глубоко вздохнул с облегчением. Тошнота проходила, отступая медленно, словно отлив, и это значило, что я начал привыкать к чуждой окружающей среде. Я полежал некоторое время, просто наслаждаясь покоем, постепенно приходя в нормальное состояние, что казалось уже забытой роскошью. Но вскоре место прежних заняли новые насущные проблемы: жажда, голод, усталость и тягостная головная боль, которая, как я предполагал, явилась следствием обезвоживания и недостатка свежего воздуха. Горечь во рту, зудевший, заросший щетиной подбородок. Пропотевшая одежда и ощущение, будто ее не меняли в течение месяца. Но хуже физических неудобств был душевный разлад. Смятение имеет свои преимущества. Ясность рассудка совсем не приносит облегчения. Ко мне возвращалась способность мыслить трезво, и чем больше я размышлял, тем мрачнее рисовалась перспектива.
Должны существовать какие-то причины для моего похищения, но самые распространенные из них совершенно ко мне не имели отношения. Выкуп? Невероятно. Никто не заплатил бы миллион за мое освобождение: у меня не было родителей, ни богатых, ни бедных. Заложник... но заложниками берут в основном случайных людей, во всяком случае, не захватывают их в общественном месте по тщательно разработанному плану. Я не обладал политическим влиянием и не располагал специальными знаниями: меня нельзя было обменять, я не знал никаких секретов, не имел доступа к правительственным документам, оборонным программам или научным открытиям. Никто не станет всерьез беспокоиться, жив я или мертв, кроме, наверное, Тревора. Его раздосадует необходимость искать мне замену.
Я бесстрастно, насколько это возможно, поразмыслил об угрозе смерти, но в конце концов отверг подобное предположение. Если бы меня схватили, чтобы убить, это давно бы сделали. Каюту готовили для живого пленника, а не для потенциального трупа. Как только судно вышло в открытое море, ничего не стоило выбросить меня за борт с грузом на ногах – и дело с концом. Так что я еще поживу, если повезет.
Я смог придумать единственную причину, которая тоже представлялась фантастической, но имела хоть какой-то смысл: меня похитили из мести.
Большая часть человечества относится к аудиторам как к педантичным сухарям, которые уныло корпят над столбиками утомительных цифр, но мошенники считают их смертельными врагами.
Я внес свою лепту в раскрытие жульнических махинаций. Я лишил работы дюжину людей, натравил налоговую инспекцию на других и отправил за решетку пятерых растратчиков. Ненависть в глазах некоторых из них обжигала, будто кислота.
Например, если эту морскую прогулку устроил Коннат Павис, мои неприятности еще и не начинались. Он поклялся рассчитаться со мной, когда я видел его в последний раз – четыре года назад в зале суда, где его только что осудили. На днях ему полагалось выйти из Лейхилла. Вдруг под "рассчитаться" он подразумевал четыре полных года в корабельном трюме... нет, это невероятно. Невероятно. Я проглотил комок в горле, убеждая себя, что такой вариант невозможен из чисто практических соображений.