Веретенов кивал в ответ. Не удивлялся, а молча, нежно прижимался к сыну, признавая его сходство с собой. Сходство, подобие, тождество. Ведь и с ним бывало такое. И ему мерещилось, что он встречается с погибшим отцом в какой-то комнате, где много книг. Одна из них лежит на столе, и отец, молодой, еще не в военной форме, а тот, со студенческой фотографии, положил на страницу ладонь, ждет к себе сына, чтобы тот подошел и прочел. На странице, между отцовскими пальцами, виднеется алая буквица. Травы, птицы, цветы, идущие столбцом письмена. Он не может прочесть эти строки, мешает ладонь отца и что-то еще, в нем самом. И знание: когда-нибудь после, когда минет срок и исчезнет помеха, он снова войдет в эту комнату, отец уберет со страниц ладони, и тогда он прочтет письмена.
– А еще, ты знаешь, папа, когда бессонница или ночная тоска, ночные страхи, предчувствия, когда стараюсь заснуть, забыться, и не могу. Тогда начинаю представлять, что строю избу. Представляю, что ставлю ее на зеленой высокой горе, под соснами, с видом на озеро… Печь накалена, я лежу в моей избе на теплой лежанке, ночь, окна искрятся от луны, и мне так хорошо, так спокойно, я так защищен. И живу в моем доме, мне ничего не грозит, и я засыпаю…
И это Веретенов понимал в своем сыне. И у него бывали ночные страхи. И от этих ночных надвигающихся смутных предчувствий он мысленно прятался в стог, в его темную шуршащую глубь, в душистую, промятую до центра пещеру. Затыкал вход клоками сена и жил в центре стога среди сухих благоуханий, спасаясь от непогоды, от лихого глаза, от ходящей кругом беды. И с ним, и с ним такое бывало! Он передал это сыну. Они были единого духа, единой природы. Несли в себе один и тот же от предков завет. Толкали его вперед, к какому-то далекому дню, к безвестному неродившемуся потомку. Он, безвестный потомок, получит, поймет завет, обратит его в чудо, воскресит в себе их всех, взрастивших его за века.
– А еще, я, кажется, тебе уже говорил, каждую ночь перед тем, как уснуть, в палатке или в машине, где застигнет ночь, я думаю обо всех, кого знаю. Ну, конечно же, прежде всего о маме, о тебе, о дяде Коле, о друзьях, о девчонках из класса. И всем им желаю блага. Всех стараюсь любить. Даже Костикова, с которым дрались в пятом классе и от которого мне доставалось. Даже того экзаменатора, который срезал меня на институтских экзаменах. Всех стараюсь любить. И эта любовь придает мне силы, как бы связывает со всеми, укрепляет…
Он, Веретенов, знал эти ночные молитвы о живых и мертвых. Обнимал их любовью, заслонял их собой. Мертвых – от забвения. Живых – от смерти. Эти откровения сына и были тем, за чем он сюда явился. Летел самолетом, мчался в машине. Лежал теперь с ним на азиатском полосатом матрасе. Знанием об их нераздельности. Об их единстве в любви.
– Подожди, – сказал он, протянув руку к сыну, когда взлетела ракета. – Подожди!
– Что, папа!
– Погоди, я хочу посмотреть…
Сын послушно, терпеливо повернулся к нему, и пока бесшумно струился зеленоватый свет, Веретенов пальцем осторожно провел по сыновним бровям, переносице, приоткрытым губам. Очертил овал лица, брови, глаза, рельеф подбородка, словно промерял расстояния от крыльев носа до уголков рта. Раскладывал лицо сына на окружности, открывая в нем «золотое сечение», его пропорцию и закон. Доказывал теорему о сыновнем лице, смысл которой оставался все тем же: жизнь сына была для него, отца, выражением высшего смысла, сочетавшего их на земле, раскрывающегося через боль и любовь.
– Папа, ты что? – улыбнулся сын.
– Так, одна мысль появилась…
Сын не спросил, какая. Вытянулся на матрасе, опустил голову на руки. А он, Веретенов, был исполнен замысла.
Та церковь под Смоленском, разбитая артиллерийскими залпами, о которой рассказывал ему дядя, единственный, кто остался в живых из всей многочисленной родни. Та церковь, что являлась в его стариковских снах. К которой стремился – поглядеть на пробитые стены, на сожженный и рухнувший купол, на опавшие источенные фрески. Та церковь под Вязьмой – вот куда он поедет. И пусть мастера поднимут ее из праха. Каменщики кирпичом и раствором залатают дыры и бреши. Кровельщики возведут новый купол из красной меди. Штукатуры оденут столпы белоснежным покровом. А он, художник, напишет новые фрески. Фрески об афганском походе.
Он видел себя в этой церкви за долгой и кропотливой работой. Зимой и летом. Днем и ночью. В одиночестве, месяц за месяцем, год за годом. Он вершил свой труд, самый главный, быть может, последний в жизни.
Он распишет западную стену над входом, где старые живописцы помещали свой Страшный суд. Напишет пылающие кишлаки, сараи, мечети, взорванные мосты и дороги. Напишет удар вертолетов, вонзающих в небо дымные трассы. Шар красного пламени, в котором погиб вертолет. Напишет взорванную боевую машину, окутанную гарью и копотью. Искореженный «джип», охваченный вялым огнем. Напишет убитую лошадь и раненного в ногу верблюда. Упавший с горы КамАЗ и льющийся с неба огонь. Напишет убитых наездников. Неподвижные тела на носилках и раненых на операционных столах. Он напишет, как в туманной дали копятся грозные армии, плывут в морях корабли, чадят в небесах бомбовозы. Весь мир, угрюмый и грозный, помещен в багровое зарево, как в огромную печь, готовый сгореть и погибнуть.