Прошлепав босиком к комнате Тревора, Зах увидел, что свет у него еще горит, и осторожно постучал в дверь.
— У тебя есть аспирин?
Тревор валялся на кровати, читая книгу о Джоне Листе.
— Кажется, есть.
Сев, он порылся в рюкзаке, где нашел одинокую белую таблетку.
— Вот тебе. Похоже, это у меня последняя.
— Спасибо. Еще раз спокойной ночи.
На кухне Зах напился воды из крана, положил таблетку в рот и запил ее. Когда он, возвращаясь к себе, миновал дверной проем в коридор, по спине его пробежал холодок. Комната была сырой и серой. И пустой, если не считать матрасов и заплесневелых картонных коробок в скрытых углами закоулках стенного шкафа, окно — чернильный квадрат в каплях дождя.
Впервые за все эти часы Зах обнаружил, что в этом доме ему не по себе. Сидеть в ярко освещенной кухне, болтая с Тревором, — это одно. Спать одному в спальне самоубийцы и жертвы убийства, следы крови которых остались по всему дому… — это совсем другое.
Но он же не боится призраков, напомнил Зах самому себе, потом прилег на пыльный матрас и, натянув на себя одно из одеял Кинси, закрыл глаза.
Несколько минут спустя сердце тошнотворно екнуло и зачастило так, что казалось, будто гневный кулак мышц и крови вот-вот вырвется прямо через грудную клетку. Потом всю грудь стянуло: он был уверен, что измученный орган вообще перестал биться и что через пару секунд он осознает, что мертв.
Зах почувствовал, как дом надвигается на него — гниющие доски живы и выжидают, тьма готова заключить его в бархатистые объятия, чтобы никогда больше не выпустить на свет.
Погасив свет, Тревор снова улегся на свой матрас, прислушиваясь к протяжному скрипу и капели дома. Он думал, что, может быть, где-то в глубине сотен крохотных шумов найдется бормочущий голос, и спрашивал себя, что изменит Зах в тончайшей биохимии этого места. И еще он спрашивал себя, почему он позволил Заху остаться.
Это только на одну ночь, пообещал Тревор самому себе. Зах тоже здесь чужой, и, уж конечно, завтра ему захочется двинуться дальше.
Но это не объясняло странного ощущения, посетившего их обоих под дождем, — ощущения узнавания. Это не объясняло напряжения, которое Тревор чувствовал, когда смотрел, на Заха, или неуютного тепла в глубине желудка, когда он о Захе думал. Он так умен… так странен… и у него невероятно гладкая кожа, точно матовая мелованная бумага…
Наверное, все дело в траве. Тревор слишком много выкурил. Глупо было думать, что она может рассказать ему что-нибудь об отце; это всего лишь наркотик, и действие его столь же субъективно, сколь и воздействие сна или горя. Даже алкоголь — все тот же наркотик. Сердцем Тревор знал, что алкоголь не более, чем молоток, повинен в том, что Бобби убил свою семью.
И все же сама мысль о том, чтобы напиться, вызывала у Тревора тошноту. Все, что он мог вспомнить, — это жгучий специфический запах виски, облаком окутавший Бобби, когда тот смотрел, как его пятилетний сын пьет секонал, потом наклонялся, чтобы в последний раз пожелать ему доброй ночи.
Тревор услышал, как в коридоре скрипнула половица, потом новый скрип раздался ближе. Дверь в его комнату, которую он прикрыл, медленно распахивается. Его тело застыло. Слух напрягся, он почувствовал, как его зрачки невероятно расширяются, до боли всматриваясь во тьму.
— Тревор? Ты еще не спишь?
Это был Зах.
Он решил было не отвечать, прикинуться спящим. Он представить себе не мог, что теперь понадобилось Заху. Но ведь Зах выслушал его сегодня.
— Я не сплю, — сказал Тревор, садясь на матрасе.
— Что это было за лекарство, что ты мне дал?
— Аспирин, как ты и просил.
— Ты уверен, что это был аспирин?
— Ну, экседрин. Это то, что я всегда пью.
— О Боже мой. — Зах слабо рассмеялся. — В этом дерьме шестьдесят пять миллиграммов кофеина в каждой таблетке. Я не переношу кофеин.
— А в чем дело?
— Он по мне шибает, как кислота. Дурная кислота.
— Что я могу сделать?
— Ничего.
Он почувствовал, как вес Заха опускается на край матраса.
— Правда, я какое-то время не смогу спать. Я подумал, может, мы сможем еще поговорить.
— Почему?
— Почему что?
— Почему ты хочешь со мной разговаривать?
— А почему бы и нет?
— Не понимаю, чем я тебе нравлюсь. Впервые тебя увидев, я попытался вышибить тебе мозги. Теперь вот я тебя отравил. Почему ты еще здесь?
Ом услышал, как Зах попытался рассмеяться. Но получился скорее стон.
— Наверное, я просто настойчив.
— Нет. Правда.
— Ну… — Крупная дрожь прокатилась по телу Заха, отдалась в матрас. — Ты не против, если я здесь растянусь?
— Нет, наверное.
Тревор отодвинулся к краю кровати. Он чувствовал, как Зах устраивается на другой стороне, даже подумал, что чувствует, как по коже Заха щелкают электрические разряды. Когда локоть Заха задел его руку, ощущение было такое же, как если пройтись по ковру, а потом коснуться металла.
— Во-первых, — сказал Зах, — ты не пытался вышибить мне мозги. Ты остановился. Во-вторых, ты не знал, что мне станет плохо от кофеина.
— И все равно…
— И все равно. Похоже, мне бы следовало сообразить, что ты не слишком-то полезен для моего здоровья?
— Что-то вроде того.
— Может, я здесь не здоровья ради.
— Где?
— В жизни.
— Тогда чего ради ты здесь?
— М-.м… — Он почувствовал, как Зах дрожит. — Чтобы развлекать себя, думаю. Нет, не развлекать. Чтобы было интересно. Я хочу проделать все.
— Правда?
— Конечно. А ты разве нет? Тревор подумал над этим вопросом.
— Наверное, я хочу просто все видеть, — наконец сказал он. — А иногда я даже не уверен, что хочу. Мне просто кажется, что я должен.
— Это потому, что ты художник. Художники напоминают мне перегонный куб.
— Что напоминают?
— Перегонный куб; его используют при возгонке самогона. Ты берешь информацию и дистиллируешь ее в искусство. — Зах помолчал. — Думаю, на твой взгляд — не слишком удачная аналогия.
— Сойдет. Перегонный куб не выбирает, гнать самогон или нет. Выбор за человеком, который его пьет.
— Тогда я выпью твой самогон в любое время, когда ты захочешь мне его предложить, — отозвался Зах. — Я тобой восхищаюсь. Вот почему я не уехал еще днем. Ты, может, и сумасшедший, но еще я думаю, ты очень смелый.
Внезапно Тревору снова захотелось плакать. Вот он, парнишка в бегах от чего-то зловещего и неизвестного, эта любопытная, щедрая душа с ее огромным запасом жизненных сил, которая может дать отпор чужаку с молотком, а потом подружиться с ним, — и он еще считает Тревора смелым. Никакого смысла в этом не было, но, что ни говори, заставило его почувствовать себя лучше. Он не помнил, когда кто-нибудь говорил ему, что он хоть что-то делает правильно.