— Спасибо, — произнес он, когда вновь смог доверять своему голосу. — Хотя я и не чувствую себя особенно смелым. Я все время напуган.
— Ага. Я тоже.
Что-то прошлось по ребру ладони Тревора, потом тепло заползло в саму ладонь. Палец Заха, еще немного дрожащий. Тревор едва не отдернул руку, в самом деле почувствовал, как напрягаются и тянут мускулы. Но в последнюю секунду его собственные пальцы свернулись вокруг Захова, поймав его, как в
ловушку.
Если он слетит с катушек, он никого не потянет за собой — это было единственное, что пообещал себе Тревор.
Но, может, если у него будет кто-то, за кого можно будет уцепиться, может, ему не придется проваливаться. Во всяком случае, не до самого дна.
От пальца Заха по его руке прямо в кровь бежала тоненькая ниточка электричества. Старые шрамы на локте пульсировали в такт сердцебиению. В темноте он едва-едва различал сияющие глаза Заха.
— Чего ты хочешь? — прошептал он.
— Ты не мог бы.. — Зах сжал его руку, потом отпустил, — Ты не мог бы обнять меня? Этот чертов экседрин.
— Да, — отозвался Тревор, — наверное могу. Я попытаюсь Несмело потянувшись, он нашел голое плечо Заха, спустил руку по его груди, придвинулся ближе, так что их тела прильнули друг к другу, будто ложки в ящике. Сердце Заха лихорадочно стучало. Мускулы его были напряжены так, что казалось, будто обнимаешь готовую взорваться электрическую катушку. Его тело казалось на ощупь меньшим и более хрупким, чем ожидал Тревор. Ему вспомнилось, как они спали с Диди: они часто устраивались спать именно таким образом.
— А самое ужасное то, — сказал Зах в подушку, — что голова у меня все так же болит.
Тревор рассмеялся. Ему с трудом верилось, что все это происходит взаправду. Утром он проснется и увидит, что снова провел ночь за чертежным столом. Что он только вообразил себе этого мальчика, эту невероятную ситуацию. Ему не следовало чувствовать себя так. Он никогда себя так не чувствовал. Ему следовало выяснять, почему он жив.
Он более чем осознавал прикосновение кожи Заха к собственной коже, в точности такой гладкой, какой он ее себе представлял, и ему не хотелось отстраняться. Если чего и хотелось, так это придвинуться ближе.
Интересно, имеет ли это какое-то отношение к тому, почему он остался в живых?
Тревор прижался лицом к мягким волосам на шее Заха.
— Ты должен был здесь очутиться? — едва слышно спросил он, почти надеясь, что Зах его не услышит. — Это все — часть того, что должно было произойти?
— К черту “должно”! — отозвался Зах. — Жизнь придумываешь по ходу.
Свернувшись, будто пара близнецов во чреве, они смогли наконец заснуть.
Незадолго до рассвета под потолком над самой кроватью в воздухе заколебалось слабое мерцание. Мерцание сконцентрировалось в приблизительно круглый водоворот — вроде волн жара, испускаемых асфальтом в зените южного лета. Потом из него начали падать крохотные клочки белой бумаги: возникая В воздухе они, кружа, опускались вниз. Вскоре облако-воронка вертелось в жаркой немой комнате, будто загулявший буран.
Тревор и Зах спали, не зная, не чувствуя. Клочки бумаги собирались на полу, на кровати, на потных спящих телах.
Рассвет застал их все так же крепко обнявшимися: лицо Тревора зарылось в ямку на плече Заха, руки сжимали его грудь, а руки Заха цеплялись за Тревора так крепко, что Тревор позднее обнаружит у себя на ладонях отметины от Заховых ногтей.
Наяву они боялись коснуться друг друга.
Во сне они выглядели так, будто им было страшно расстаться.
12
Так уж ей повезло, но когда спецслужбы вышибли дверь, в квартире Эдди оказался хакер.
Звали его Стефан, более известный на любимых Заховых пиратских эхах как “ЭмбриОн”; он также был одним из немногих представителей местного компьютерного подполья, кто знал настоящее имя Заха и его местожительство. Даже если бы Зах захотел скрыть от него эту информацию, ЭмбриОн без труда выковырял бы ее из бесконечной матрицы данных, хранимых под электронным замком телефонной компании. Зах говорил, что он мастак.
Стефан состоял в местной банде хакеров, называвших себя “Орден Дагона” (хакеры, как объяснил ей Зах, часто пользуются уникальной системой написания, в которой “ф” заменяются на “пф”, множественное число “s” на “z”, а обычные “о” на “О”). Эдди немало позабавилась, воображая себе кощунственных рыбо-лягушек Лавкрафта безымянного производства, бултыхающихся, прыгающих, скрипящих, квакающих и мечущихся с нечеловеческой скоростью в спектральном лунном свете на всем пространстве от Иннсмута до Нового Орлеана и по прилегающим болотам, где они, очевидно, поставили себе самые крутые новейшие технологии и начали подрубаться к телефонным линиям и ломать базы данных.
Стефан постучал ей в дверь рано утром во вторник — около одиннадцати. Все воскресенье и большую часть понедельника Эдди занималась перетаскиванием пожиток со старой квартиры на Мэдисон-стрит в красном пикапе, в котором обычно ездила за покупками и возила белье в прачечную. До самой предпоследней поездки ей так и не пришло в голову, что она могла бы нанять фургон для перевозки мебели. Трудно было привыкнуть к тысячам долларов в банке. Она все ждала, что вот-вот кто-нибудь остановит ее посреди улицы и скажет, что произошла ошибка.
Что на самом деле и произошло — но если повезет, они об этом никогда не узнают.
К вечеру понедельника она выдохлась, и все тело у нее болело. Она рухнула на постель Заха, думая, что даст глазам пару минут отдохнуть, а потом встанет и пойдет в винный магазин на углу за бутылкой дешевого виски. Она может напиться, если пожелает. Ей не придется вставать и тащиться завтра в “Розовый алмаз”; она может позвонить этой волосатой неудавшейся рок-звезде Лаупу и послать его… ну ко всем.
Разумеется, ничего подобного она не сделает. Она вежливо сообщит ему, что хочет отдохнуть и надеется, что это не причинит ему особых неудобств, и что он может ей как-нибудь позвонить, если ему срочно понадобится танцовщица на подмену. Потом, если он позвонит, ей придется отчаянно выдумывать предлог, чтобы не явиться.
Иногда остатки ее воспитания действительно доставляли массу хлопот. В корейском этикете такой вещи, как простое “нет”, не существовало. Оставляй все возможности открытыми, не важно, насколько они двусмысленны. Никогда не позволяй собеседнику потерять лицо. Даже если он самая что ни на есть шовинистическая нюхающая кокс задница.
Она бросила последний взгляд на плоды двадцати пяти поездок туда-обратно: вещи были разбросаны посреди всего, что оставил Зах. Ну и бардак. Эдди решила дать пару минут отдохнуть глазам.
Когда она открыла их снова, в открытое окно лился солнечный свет, на потолке над ней позировала зеленая ящерица, пригвоздив ее немигающим взглядом блестящих, как драгоценности, глаз, и кто-то выстукивал по двери негромкое стаккато.
Стоило ей открыть дверь — в щель проскользнул ЭмбриОн. Лет ему было, наверное, семнадцать, он был очень худой, высокий и гибкий. Что-то в его походке и осанке напомнило Эдди о плакатах эволюции человека. ЭмбриОн был в этой схеме где-то посередине — где голова и мышечный корсет уже скорее человеческие, чем обезьяньи, но руки еще болтаются слишком низко. Его курчавые русые волосы, возможно, посветлели бы на пару тонов, если их помыть, а глаза почти прятались за стеклами — настолько толстыми, что казались радужными — как дно бутылки из-под кока-колы.