Но всем этим наслаждался, казалось, один Роман. Дед Василий как-то потускнел, обмяк и маленьким комочком свернулся в носу лодки, а Елена Петровна мучительно соображала, чем могла обидеть старика.
Вскоре она забеспокоилась, что без нее может проснуться Алик, и они вернулись. Мальчик действительно уже проснулся и плакал, сидя без штанишек на лавке. Елена Петровна порывисто прижала его к себе. Ну как она могла оставить это маленькое хрупкое существо не защищенным от таинственных детских страхов, возникающих из каждой тени в углу, из каждого шороха за печкой! Она покаянно целовала его худенькие плечи, шею, лицо, но он уже успокоился и с улыбкой тянулся к Роману.
— Покажите мне рыбок. Они еще живые, покажите!
Скользнув на пол, он присел у связки рыбы, потрогал пальцем остекленевшие глаза тощей плотвички.
— Эта мертвая. Можно, я отдам ее кошке? А эта шевелится. Я пущу ее в бочку с водой, хорошо?
Роман разрешил, и Елена Петровна благодарно посмотрела на него.
За полдень вернулась с колхозного поля Анна Васильевна. Всю жизнь знавшая только простой, ясный в своей непосредственной полезности труд хлебороба, она не понимала сына, его интересов, разговоров, книг и поэтому относилась к нему с робостью и благоговением, как относятся к существу высшему, непостижимому разумом.
Желая напомнить ему о том, что надо помочь отцу, она долго набиралась решимости.
— Конечно! — с готовностью сказал Роман, отбрасывая книгу. — Идемте сейчас же.
В Десятины (так по давней привычке назывался луг, где колхозникам отводились покосы для своего хозяйства) собрались все вместе, оставив домовничать деда Василия, который чувствовал себя нездорово и тихо стонал на печи.
Впереди бежал Алик, веселый, открытый для всех радостей этого залитого солнцем мира. Он то и дело возвращался к Роману то с одуванчиком, то с гладким камешком, то с пером птицы, надеясь, что опять завяжется какая-нибудь интересная игра.
В Десятинах учитель, отважно подставляя солнцу крутые, густо обметанные крупными веснушками плечи, ширкал косой по траве.
Увидев домочадцев, он хрипло выдавил из пересохшего горла:
— Пить принесли?
— Пей, отец, пей, — подавая ему кувшин, обернутый берестой, сказала Анна Васильевна с дружелюбной насмешкой, установившейся у нее в обращении с мужем.
"Пей отец, пей", — повторила про себя Елена Петровна, и на короткий миг ей стало грустно от зависти к этому спокойному деловитому счастью.
Было жарко, сухо; от ржавого лугового водоемчика поднимался пар — казалось, накаленный воздух лениво и густо струится над землей. Косы быстро сбивались; вянущее сено, которое ворошили женщины, припахивало теплой прелью, и этот дурманный запах слегка кружил голову, путал мысли.
— Хватит. С отвычки у меня, отец, руки плетьми виснут, — сказал Роман.
Отойдя в тень чахлых кустов ольшаника, он лег и сразу заснул.
— Ты уж не неволь его, отец, — сказала Анна Васильевна. — Ни свет ни заря дед на рыбалку увел его, а теперь ты мучаешь.
— Вечно вы с жалостью, — проворчал Никита Антонович.
Когда упала жара, Роман ходил к реке купаться, а вернувшись, сам предложил ночевать в Десятинах.
— Сейчас мы дымничок против комаров устроим, — суетился учитель, забыв про все обиды. — Вы, бабы, помогите нам дровец набрать и ступайте домой, ступайте…
Всё разошлись, собирая по кустам сухие корневища, ветки, кизяк, а Никита Антонович и Алик запалили маленький костерок.
Набрав охапку корявых сучьев и неловко прихватив ее, Елена Петровна шла лугом на мерцающую точку костра, как вдруг высокая тень заслонила от нее этот далекий свет.
— Ох, как вы напугали меня, — переводя дыхание, сказала Елена Петровна. — Где же ваши дрова?
Роман молча стоял перед ней, и в глазах его, недобро блестевших в тусклом свете надвигающейся ночи, ей вдруг почудился призрак какой-то беды.
— Пустите же меня, — без надежды сказала она.
Он чуть отступил, пропуская ее, и вдруг обнял сзади за плечи. На секунду Елена Петровна почувствовала теплоту его рук, особенно манящую и волнующую в этом воздухе, пронизанном холодными иголочками росы, но тут же опомнилась, рванулась и, рассыпав хворост, побежала к спасительному кругу света.
Помедлив, Роман вернулся к костру, захватив несколько сучков и кизячков.
— Ты тоже был там? — встретил его Никита Антонович.
— Где? — быстро спросил Роман.
— Да вон, взбалмошная-то, — кивнул он— на Елену Петровну, жавшуюся к огню. — Примчалась, как ошпаренная, говорит — волка видела. Ты не видел?
— Нет… Какие ж тут волки! — засмеялся Роман.
— Вот и я толкую им, что никаких волков тут нет, а они боятся домой идти. Эх, бабы, бабы! — вздохнул Никита Антонович и с сожалением стал расшвыривать костер. — Придется, Ромка, сопровождать их. Не удалось нам с тобой в лугах заночевать…
Утром Роман снова собрался на рыбалку и пропадал на реке весь день.
Уложив Алика, Елена Петровна сидела на крыльце. Был душный предгрозовой вечер, когда в траве умолкают кузнечики, и если тишину долго не тревожит какой-нибудь нечаянный звук, то кажется, что жизнь проходит перед глазами, как в немом кино.
Дом учителя стоял возле школы; широкая улица села с пожарной каланчой посредине тянулась отсюда к обрывистому берегу реки, и Елена Петровна видела, как из-под него показалась высокая, увенчанная широкополой шляпой фигура Романа. Он подходил все ближе, ближе, наконец, вырос перед ней безликой тенью, прислонил к стене дома удочки и сел на крыльцо рядом с Еленой Петровной.
Она старалась уклониться от его руки, ищущей ее плеча, а какой-то подстрекающий голос шептал ей: "Полно же! Вот тот сильный, добрый человек, которого ты ждала так долго. Вот его ласковая рука. Вот счастье, простое, спокойное, которому ты завидовала. Иди навстречу ему, не рассуждай…"
Во дворе Анна Васильевна звякнула подойником.
— Уйдем отсюда, — провеяло над ухом Елены Петровны горячее дыхание Романа.
Увлекаемая его рукой, она покорно поднялась и пошла вокруг дома за каменистые бурьянные холмы, туда, где умирала багрово-дымная заря.
Пробыв дома неделю, Роман неожиданно засобирался в Москву. Никиту Антоновича это как-то ошеломило и, растерянно заглядывая в открытый чемодан сына, словно надеясь найти там ответ, он только пожимал своими крутыми плечами:
— А мы с матерью думали, ты к нам на все лето… В августе на охоту… Это, знаешь ли, того… Не очень складно у тебя получается…
Потом недоумение первых минут сменилось у него угрюмой обидой. Вечером, лежа с Романом на сеновале, он спросил его:
— Значит, решил ехать?
— Нельзя, отец, — заговорил Роман голосом, в котором чувствовалась его обычная мягкая улыбка. — Мне необходимо работать. К аспирантуре надо подойти победоносно, чтобы встать на виду.
Он продолжительно и сладко зевнул.
В сарае душно пахло свежим сеном, тонко нудел невидимый в темноте комар, потом послышалось ровное дыхание уснувшего Романа. И Никита Антонович вдруг с каким-то оглушающим страхом почувствовал, как мало знает он этого человека.
Он поднялся, тихо приоткрыл дверь и в свете луны посмотрел на лицо сына. Оно было мертвенно бледно, но хранило в своих крупных чертах все то же покоряющее мягкое обаяние и было спокойно, как в детском безмятежном сне.
Никите Антоновичу вспомнилось, как Рома, решив выучиться музыке, просил его купить пианино, но он отказал, потому что берег деньги на корову. Тогда Роман извлек из старого игрушечного хлама картонный клавесин и часами разыгрывал на нем несложные мелодии, вызывая таким подвижничеством восхищение и сочувствие окружающих, уговоривших в конце концов Никиту Антоновича купить пианино. Быть может, и Ромины знания — такой же крючочек, ловко выставленный обществу, за который оно потянуло бы его ко всяким благам? И неужели он, отец, проглядел в нем хорошо маскирующегося и расчетливо-обаятельного эгоиста?