— Ты у нас и впрямь королева, ангел! Разве что крылышков нету.
Богуславская, может, и не заговорила бы, — оказались одни в раздаточной, совпало дежурство. Посмотрела на нее из-за стопы тарелок с удивлением:
— Да ты что? В самом деле не понимаешь? Не хочу я с тобой разговаривать! Ни о чем. Ясно? Так что можешь оставить свое мнение при себе.
Богуславская оглянулась: не видит ли их кто? Колыхнула высокой прической.
— Я и говорю: королева, маркиза! Ни дунь, ни плюнь.
— …Подлизывается, — определила Зойка вечером, выслушав ее, Риткин, рассказ. — А ты думала? Мать-то, говорят, все хлопочет взять ее отсюда. А директор ни в какую: «Может, говорит, нам придется ее еще в колонию поместить».
— В какую колонию, ты что?
Зойка вытаращила глазенки.
— А ты разве не слышала? Обсуждать же ее будут, Богуславскую. И Дворникову, наверное, тоже. Ну где, где! У нас. Все мы. Общее собрание. Ждали только, когда ты поправишься. Но!
Это «но» звучало у Зойки в смысле «да».
Зойка всегда была в курсе всех дел и слухов. До нее же, Ритки, все доходило позже всех. И теперь поторопилась отойти от Зойки! Их-то, Ритку с Богуславской, ладно, пусть обсуждают! Богуславская здесь всем давно насолила, может, ее и действительно надо обсудить. И ее, Ритку, чего им ее жалеть? В документах-то про нее как написано? Находилась в связи с воровской шайкой, украла в магазине платье, любила рестораны — легкую жизнь! И ничего там не выдумано, все правда!
И обо всем этом ей придется говорить перед девчонками? Представила себя на каком-то возвышении вроде сцены. Это будет, пожалуй, потруднее, чем на суде! Там были незнакомые люди, чужие, взрослые, а тут… И все равно! Она виновата. А вот Дворникова-то!.. Никто не знает про письмо ее матери. И Галка про него, конечно же, никому не скажет. Дворникову обсуждать нельзя, не нужно! Только никто этого не понимает. А может, и Дворникова… подлизывается? Узнала про обсуждение и…
Перебрала в памяти свой разговор с Альмой в душевой. «Если Элеонора еще полезет…» Лицо хмурое. Нет, такие люди не умеют ловчить, не будут этого делать…
Учебный материал укладывался в голове плохо, хотя и сидела над учебниками по вечерам до отбоя. И в пошивочной еще ни разу не удалось выполнить норму. Приходилось пороть и перешивать заново. Но шла в мастерскую уже без той стесненности в груди, которая мучила первые дни. Девчонки уже привыкли видеть ее за машинкой, а некоторые даже кивали одобрительно, встретившись взглядом. Особенно Лена Сидорова.
Вышли из мастерской однажды вместе. Лена, посмеиваясь, рассказала о себе:
— Меня тетка воспитывала. Бездетная. Избаловала, конечно. Я и дошла. С уроков стала убегать, обленилась, не поверишь, рассказать — смехота!.. А тут сразу в пошивочную затолкали. Сначала петли обметывала. Намучилась со мной Арсалановна вдоволь!.. Теперь самые сложные операции выполняю.
Лена помолчала, длинноносое, большеротое лицо озарила мечтательная улыбка.
— Знаешь, самое важное — научиться. Тогда все становится легко. И интересно. Я отсюда пойду только в ателье. На индивидуальный пошив. В ателье сейчас такие лекала присылают — закачаешься! Самые что ни на есть моднейшие. Такие костюмчики буду делать — весь город ко мне очереди будет занимать. А ты, — прервала себя Лена, — ты кем собираешься стать? Я раньше все артисткой мечтала, дурочка!
— Господи, какие из нас артисты! — по-старушечьи вздохнула незаметно присоединившаяся к ним Зойка. Поправила линялую косынку. — Артисты — это… это такие люди! Большие.
Лена фыркнула:
— Сразу, что ли, становятся большими? Скажешь тоже!
Они заспорили. Не вмешивалась в их разговор. Лена с Зойкой жили уже той, будущей жизнью, которая должна была начаться у них за стенами ПТУ. Рассуждали о жизни вообще. А она все еще не могла преодолеть своего отвращения ко всему. Или она просто-напросто избаловалась за те полгода, что прошли рядом с Андреем? Недаром же говорят: с кем поведешься… Возможно, что и так!
Одним утешением в эти дни стала книжка стихов Вероники Тушновой. Столько в ней душевной боли и горечи, простых, понятных чувств! И хотя в стихах говорилось главным образом о любви, ей, Ритке, казалось, что это ее боль и горечь.
— Ты что-нибудь выучишь к вечеру? — допытывалась Майя.
А ей и учить было не надо, помнила каждую строчку наизусть.
И вот этот вечер лирического стихотворения. Вторым отделением был объявлен концерт. Так было написано в афише, которую вывесили в столовой.