Пришлось взять у нее рубль.
Мать не ожидала, но обрадовалась и сразу же открыла дверь в ее комнату.
— Вот, посмотри.
Это была совсем другая комната. От ее, Риткиной, в ней остались только зеленые пряди традесканции. Сразу налево от двери платяной шкаф, за ним тахта. Мать накрыла ее стареньким белым пикейным покрывалом, а на подушку набросила тюль. У окна настоящий письменный стол с одной тумбочкой, такого же светлого дерева, что и шкаф, и два полумягких стула. Справа на стене полочка и на ней полтора десятка книг.
— Коврик бы еще. На стенку, — сказала мать. — На пол тетя Тася свяжет. У нее красивые получаются.
— Где ты взяла деньги?
Мать смахнула пыль с одного из стульев и села.
— Я же тебе говорила: местком выделил единовременное пособие. На похороны. А женщины не позволили мне тогда эти деньги взять. Говорят: «Хватит тех, что собрали. На похороны. А на пособие ребятам что-нибудь приобретешь». Вот я и… Может, тебя теперь каждую неделю будут отпускать?
В голосе матери прозвучала такая надежда, что в груди защемило. А вообще-то, может, попросить? Постараться? Чтобы отпускали. Ездят же на занятия из дома другие. Те, что живут в городе. Это только иногородние в общежитии. Такие, как Зойка. Матери говорить об этом пока не стоит. Вдруг не отпустят?.. А она продолжала свое:
— Я теперь чего приготовлю, нам с Димкой на два дня хватает. А уедет он в санаторий и вовсе делать будет нечего… — Помолчала горько и уронила еле слышно:
— Я только теперь поняла, как намучилась. В вечном страхе. Ну, да что теперь говорить!
Мать проводила ее до автобуса. Катя так и не появилась, дома за весь вечер: они всем классом махнули за город. Всю дорогу до училища опять думала о матери.
Было такое впечатление, что усиленно думать в эти дни принялась и Лукашевич. После первомайского вечера Татьяну словно подменили. Ходила рассеянная. Однажды остались в библиотеке одни, она вздохнула:
— Зря я. Зря, говорю, бросила школу. Заниматься, конечно, и тут можно. Только сколько здесь на уроки остается? А дома только школа и все… Понимаешь, я хочу тоже, как Светлана, как Гоши. Чем я хуже? Галке хорошо, станет токарем. Она о другом и не мечтала. А мне… Мне теперь на общеобразовательные надо нажимать. Майя советует в институт легкой промышленности.
Торжественная линейка была назначена на двадцать шестое июня. А пока торопились высадить в грунт последнюю рассаду. Ее привозили из теплицы накопанной так небрежно, так безжалостно, что на корешках почти не оставалось земли. Высаженные в грунт крохотные растеньица принимались с трудом, а некоторые так и засыхали. Заменяли их другими.
Серафима чертыхалась, Лаврентьевна причитала, Маргарита оказалась терпеливее всех. Ей, видимо, нравилось рыться в земле, не замечала ничего вокруг.
Порадовал всех директор: раздобыл где-то черенки клубники, привез луковицы гладиолусов. Луковицы в грунт он высадил сам и выделил трех человек для ухода за ними, объяснил:
— Это будут особые гладиолусы. Мы будем награждать ими за женственность и скромность.
Девчонки насупились при этих его словах. Директору что? Он, поди, и к собственной жене на «вы» обращается!.. И все же отнеслись к гладиолусам с особой бережливостью.
Разбитая на квадраты и прямоугольники вскопанной и засаженной крохотными растеньицами земли, территория преобразилась. Везде чувствовались их девичьи руки. Работая на цветниках, девчонки добрели, не огрызались, не мусолили надоевшие анекдоты.
И вот линейка. День выдался как по заказу: пекло с утра. К одиннадцати из-за сопок полезли крутобокие белые облака, а середина неба уже выцвела от жары.
Им велели выстроиться в тени под соснами. Конечно, все приоделись, накрутили прически, начернили ресницы. Народу понаехало! Комиссия из горисполкома, еще какие-то незнакомые люди, родители. Даже ректор пединститута приехал и с ним Светлана, оба Гоши, еще студенты. Мастера и учителя казались незнакомыми, торжественные и нарядные. Конечно, и для них этот день что-нибудь да значил!
Директор училища так и сказал:
— Мы ждали этого дня, как и все вы. И хотя от нас уходят сегодня всего лишь 87 человек, а нам хотелось бы выпустить вас всех, мы провожаем их с радостью и волнением. Я не говорю — со спокойной душой. Это было бы неправдой. Тревога за вас, за вашу судьбу еще долго будет жить с нами. Мы с нетерпением будем ждать от вас вестей.
Выпускников можно было узнать по физиономиям. Они все расплывались в улыбке.
Нельзя было не обратить внимания и па Лукашевич, хотя Татьяне и предстояло пробыть в училище еще год. На первый взгляд все осталось по-прежнему: и легкомысленные кудряшки, и стрельчатые ресницы, но ничего кукольного в лице у Таньки теперь не было, так изменило ее выражение глаз, в которых затаились одновременно и горечь, и решимость.