— Эй, Санька, черт колченогий, не отставай! — заорал с реки Ваймер-младший. — Гони вниз, чего стал, рот раззявил!
Мальчик напрямик, через кусты, через сугробы рванулся с бугра, с размаху прокатился по льду — сверкающим веером полыхнул с его ног сухой кристаллический снег.
Деревня, в которую они пришли, располагалась длинной улицей вдоль широкого, укатанного до желтого глянца, шоссе. Одной стороной она тянулась по краю обрыва — внизу стылой плоскостью лежала река, с другой, за плетнями, за голыми садами, возвышались пологие холмы и колхозные фермы среди них. Оттуда слышался негромкий рокот трактора, в деревне же было тихо и безлюдно; из круглых и квадратных закопченных труб, торчавших над толстыми снеговыми шапками рубленых избенок, в холодное небо восходили вертикальные дымы.
— Где он живет, Устинов-то? — спросил капельмейстер.
— Знаем, — ответил Ваймер-старший. — А и не знали бы — тут любой покажет.
— А выносить-то не оттуда будут, — сказала, появляясь из-за снежного отвала, низенькая девочка, повязанная крест-на-крест грубым платком.
— Откуда же, золотко? — спросил, наклонившись к ней, капельмейстер.
— Из ихней старой избы, — ответила она. — Он в старой избе жил, пока не умер.
— А что с ним случилось? — спросил Мельников.
— В нем сердце разорвалось, — подумав, сказала девочка. — Он же безногий был.
— Ты проводи нас, — попросил Мельников.
— Провожу, — согласилась она. — Тут недалеко, вон за поворотом, где дуб виднеется.
— Спасибо, золотко, — улыбнулся Мельников, — туда мы и сами дойдем.
Пройдя поворот, они увидели на обочине, перед ветхим приземистым домиком, грузовик с опущенными бортами застеленного темной материей кузова. У широко распахнутых ворот, в пустом, занесенном снегом дворе стояли тепло одетые и оттого казавшиеся необыкновенно широкими люди. Над их головами лениво ворочались сизые клубы табачного дыма.
— Царство небесное покойному, — сказал, входя, капельмейстер, — светлая память.
— Царство небесное, — откликнулся кто-то и крикнул в перекошенное, забитое прелой фанерой окошко:
— Иван Матвеевич, музыканты пришли.
На крыльцо, скрипнув жидко сколоченной дверью, выскочил в синем шевиотовом костюме, в валенках с галошами, в цигейковой шапке краснощекий плотный человек — Устинов.
— Задерживаетесь, — кивнув Ваймерам, заговорил он высоким пронзительным голосом. — Вас ждали. В избу не входите, сейчас будем выносить. Как вынесем, играйте.
— Понятно, — сказал Мельников. — Не беспокойтесь, все сделаем, как надо.
— Играть-то что? — спросил младший Ваймер.
— Похоронный, третий номер, — ответил капельмейстер. — Приготовьтесь.
Устинов зашел в дом, и тут же дверь снова отворилась, и показался обитый красным сатином гроб. Мельников взмахнул рукой, раздался первый аккорд похоронного марша, и, как по команде, закричали, заголосили женщины, выходившие из дома. Четверо подняли гроб на плечи и медленно, осторожно ступая по снегу, понесли его к воротам. К ним сунулся было пятый, маленький, как подросток, в латанном шинельным сукном полушубке, в стоптанных кирзовых сапогах; он не доставал плечом до гроба, суетился, вертел непокрытой лысеющей головой, пытаясь упереться руками, поддержать, помочь.
— Отстань, Николай, — сказал ему Устинов. — Без тебя управятся.
Он отошел, но когда гроб донесли до машины и ставили на кузов, подскочил снова.
— Тихонько, ребята, тихонько, — кривя серое обрюзглое лицо, просил он дрожащим шепотом. — Вот так, вот так, полегоньку.
— Отстань, Николай, кому говорю, — погнал его Устинов. — Отстань, не мешайся.
Грузовик тронулся, забуксовал, выбираясь на дорогу, оркестр снова заиграл и снова заголосили женщины, ступавшие следом за машиной по улице. Музыканты остались в стороне на обочине, пропуская вперед процессию — человек двадцать пять, не больше, потом, не переставая играть, тоже вышли на дорогу и медленно двинулись по деревне. Мальчик шел рядом с капельмейстером и сквозь негустую толпу ему то и дело открывалось белое безразличное лицо покойника. Вначале мальчик не узнал его, но, приглядевшись, понял, что это он, тот безногий, который приезжал в поселок на футбольные матчи, прикатывал в инвалидной коляске на трех велосипедных колесах с ручным приводом. Он занимал место у боковой линии поля и хрипло орал на весь стадион, кроя матом своих и чужих футболистов, потрясая огромными черными руками. И был он всегда небрит, запущен, глаза его дико сверкали из-под тяжелых набрякших век, и страшно было подступиться к нему; вокруг него образовывалась пустота, и в пустоте этой он восседал, как на троне, на обшарпанном сидении трехколесной самоходки. Мальчик боялся его, но что-то тянуло, заставляло подойти, какое-то жгучее любопытство, и однажды он осмелился — от инвалида крепко разило водкой, а ног у него не было вовсе, начисто были отхвачены ноги… Теперь гладко выбритый, он выглядел совсем еще молодым, теперь он лежал в длинном, на полный рост, гробу.