— Снег не кидайте, снег! — закричал Николай, прижимая к лицу облезлую шапку. — Не кидайте снег!
Мелькали, мелькали лопаты, скребли, цепляли мерзлую землю, рос над могилой рыхлый серый холм, и на холм этот упал, распахнув полушубок, хрипло завыл Николай.
— Нету Митяя, нету, — он бился об острые комья, жался к могиле грудью. — Ушел друг незаменный с детства, покинул, покинул свет…
— Хватит, — послушав, сказал Устинов. — Отойди. Не носил бы ты ему самогона, так не ушел бы, жил бы еще, а теперь кричи не кричи — не воротишь.
Николай медленно поднялся и, как слепой, тыча вперед руками, пошел в расступившуюся толпу. Жалко тряслась его опущенная голова, по серым, испачканным глиной щекам ползли одинокие мутные слезы.
— Люди, и особенно женщины пожилых лет, советуют мне поставить на могилу крест, — резко, отчетливо заговорил, обращаясь ко всем, Устинов. — Только, я думаю, это неправильно. Я заказал в поселке на заводе пирамидку. Сделают ее из стального листа, сверху поставят звездочку. На пирамидке будет надпись — солдат Устинов Дмитрий Матвеевич. Пирамидку покрасят красным и, кроме того, сделают на заводе железную ограду к могиле. Все будет красиво и как надо. Я думаю — это правильно. А теперь прошу всех ко мне, помянем, как можем, брата моего Дмитрия.
Люди двинулись к развернувшемуся грузовику, стали со всех сторон карабкаться в кузов. Устинов сел в кабину, машина, переваливаясь, скрипя, тронулась вдоль кладбища и, выехав на проселок, ходко пошла вниз по склону. Ударил, зазвенел в ушах встречный ветер, люди пригнулись, прячась за кабиной, друг за другом. Мельников прижал к себе мальчика, укрыл его полой шинели.
— Не то мы играли, Саня, — вздохнув, сказал он. — Только сейчас дошло до меня, задним умом стал крепок. Играть-то надо было «Вы жертвою пали», а я не догадался. Так вот получилось, сам не догадался, и вы не подсказали. От Ваймеров-то я не жду, а ты бы мог подумать, шепнуть старику, так мол и так, не по случаю играем, надо бы другое.
Машина остановилась возле ладного кирпичного дома. Первыми спрыгнули с грузовика Ваймеры; пританцовывая, разминая задубевшие от холода ноги, они потянулись по разметенной тропе к глухому забору, к зеленой, в елочку сбитой калитке. Деревенские спускались из кузова медленно и, сойдя на снег, переминались, ждали остальных, не решаясь каждый сам по себе идти к избе, пока Устинов не открыл калитку длинным вороненым ключом, не махнул им.
Во дворе, кроме дома, стояло еще несколько кирпичных пристроек, добротно сложенных, крытых серым шифером, а в углу, у забора, возвышался аккуратный штабель целого, небитого кирпича. С крепкой цепи, прикрепленной к длинной проволоке, тянущейся в сад, рвался, захлебывался басовитым лаем пегий лес.
— Живет мужичок, — хмыкнул Ваймер-старший.
— В прошлом году у него поменьше всего было, — подтвердил младший. — Помнишь, с отцом сюда заходили?
— С тех пор он разжился, будь здоров, — сказал старший. — Интересно, для чего еще он кирпич бережет?
— Найдет для чего, нас не спросит, — ответил младший.
— Крепкий мужик, — сказал старший. — Знает, как жить, голова работает. Не то, что эти, — он презрительно махнул в сторону грузовика.
— Этим что, — засмеялся младший, — им бы щи погустей да печку потеплей.
— Ничего, и мы свое возьмем, — сказал Ваймер-старший. — Не сегодня, так завтра, дай срок.
— Заходите в избу, — позвал с крыльца Устинов. — Заходите, раздевайтесь, усаживайтесь.
Грудой свалили одежду на ларь в прихожей, сняв шапки, долго причесывали спутанные волосы, по одному, стараясь не следить валенками и сапогами, проходили в большую переднюю комнату. Оттуда все было вынесено, только на стенах остались вышитые крестом картинки, и в два ряда стояли некрашеные грубые столы и длинные лавки вдоль них. На столах уже расставлены были бутылки и графины с самогоном, между ними желтели крупные моченые яблоки, зеленели огурцы, подрагивал в глубоких мисках холодец.
— Усаживайтесь, усаживайтесь, — торопил Устинов. — Не ждите приглашения, разливайте по стаканам. Жене нездоровится, на похороны пойти не смогла, а наготовить, как сумела, с дочкой наготовила. Если что не так, простите. Стаканов, мисок всем хватает?
— Малому налейте, — сказал кто-то. — Посинел весь, как бы не простыл.
Мальчик сидел в углу рядом с капельмейстером, и он знал, что будет дальше — так, или немного иначе — это уже было на других похоронах, в других деревнях, в другое время; разольют в стаканы самогон, кто-нибудь встанет, скажет поминальное слово, все выпьют, станут есть, хрустя яблоками и огурцами, хватая ложками куски холодца, негромко переговариваясь между собой. Потом разольют снова, и встанет Мельников, опьяневший слегка, краснолицый, скажет то, что говорит всегда на поминках: «Не печальтесь, хозяева, все там будем…» И мальчик опять удивится, услышав его, и будет сидеть, ждать, хотеть, чтобы скорее все кончилось и можно было встать, одеться, идти домой, оставить это безразличное, ненужное, непонятное.