— А я бы каждого спросил, — повторил Николай, — кто ты был на войне?
— В меня целит, — сказал Устинов. — Целит, да не попадает. Я от войны не прятался, а что признан был негодным к строевой службе, так в этом моей вины нет. Вы не смотрите, что я упитанный да румяный, болезнь не снаружи, внутри живет. По слабости здоровья не попал я в действующую армию, но на фронте, в тылу ли, служил, как мог, даром не присвоили бы мне правительственную награду — медаль «За победу над Германией».
— Твоя служба известная, — усмехнулся Николай. — Жалко Митяя нет, он бы тебе разобъяснил, что к чему.
— Моя служба известная, — сказал Устинов, — мне прятать нечего. А ты, Николай, больно уж храбрый стал. Слышал я, вроде надумал ты из колхоза уйти, на завод податься. Только кому ты там нужен? А меня в поселке знают, слово молвлю — поверят, будет тебе от ворот поворот. Понял, что я говорю? Или сам хочешь сказать? Давай, послушаем тебя.
Николай умолк. Не глядя ни на кого, налил себе самогона, выпил, стал ковырять ложкой в холодце.
В комнату, неслышно ступая, вошла дочь Устинова, снова принесла чугунок с картошкой, поставила на стол, неторопливо повернулась, двинулась к двери, потом вдруг остановилась.
— Чего это вы в темноте сидите? — спросила она со смешком. — Или не знаете, как свет зажигают?
— И правда, заговорились, вечера не заметили, — сказал Устинов, встал, щелкнул выключателем, вышел вслед за дочерью.
Яркий электрический свет пугнул застенчивую муть зимних сумерек, больно резанул по глазам. Мальчик поднялся, протиснулся между столами, между двумя рядами светлых затылков и красных расплывчатых лиц, вышел в прихожую, путаясь в тяжелых крестьянских одеждах, стал искать свою шапку. Справа за белой дверью он услышал сквозь дребезг посуды, сквозь клекот кипящей воды голос Устинова: «Не трекай, — говорил тот жене, — потерпи малость, теперь уже отмаялись». Испугавшись, что здесь, в прихожей, его могут застать подслушивающим, мальчик как был, без шапки, выскочил на крыльцо, во двор, на мороз.
В холодном небе кое-где обозначились уже звезды, бледная луна омыла искрящейся голубизной неглубокий рыхлый снег на холмах. Вдали на краю деревни слышалась гармоника, звонкий девичий голос выкрикивал частушку, там свистели, визжали, смеялись; где-то ближе одиноко мычала корова, скулил тонко и жалобно замерзший щенок. Мальчик стоял у забора, возле калитки, и ему было легко после душной комнаты, пропахшей самогоном и крепким мужским потом. Он думал о том, что никому здесь не нужен, и ему никто не нужен, и он мог бы уйти домой один, но его страшил долгий ночной путь, белое безлюдное пространство. Он прогулялся по двору, поднялся на крыльцо, постоял еще немного, замерзая уже, открыл дверь, вошел — в узкой темноте холодных сеней Ваймер-старший, прижав к стене дочку Устинова, шарил у нее за пазухой. Мальчик, не останавливаясь, под хохоток Ваймера проскочил сени, потом прихожую, рванул на себя последнюю дверь. В комнате, в густом табачном дыму, пили, ели, негромко говорили о чем-то. Никем не замеченный, мальчик прошел на свое место, сел, прислушался.
…парень пишет из армии, как там Любка, а Любкин-то след давно простыл.
…в поселке возле сахарного завода будут строить рафинадный, в этом году начнут.
…тогда я к председателю, дай, говорю, лошадь. Он поначалу ни в какую, потом ничего, дал.
…на наших землях главней картохи нету продукта.
…рученька тяжелая, плотницкая, как врезал он ему в самое ухо.
…не свеклу там, а рожь надо было сеять, или овес, на худой случай.
…эх, я бы всех в один ряд поставил, к каждому бы подошел и спросил, а кто ты был на войне?
Дрогнул сидевший неподвижно капельмейстер, шевельнулся, поднял красные заплывшие глаза, положил руку на плечо мальчику, покачал о чем-то головой.
— Саня, — сказал он, — найди ребят, приведи сюда.
— Чего искать, — откликнулся Ваймер-старший, — вот они мы. В чем дело?
— Подвигайтесь сюда, — позвал Мельников. — Садитесь рядом, разговор есть. — Он был пьян, но мыслил четко, знал, чего хочет, и потому не стал вести окольных речей. — Ребята, я надумал отказаться от платы, не будем брать с него денег, с Устинова-то…
— Филипыч, не перепили вы, а? — прервал его Ваймер-старший. — А то я рассольчик огуречный выпрошу, или еще чего.
— Ребята, инвалида ведь похоронили, — тянул Мельников, цеплял слово за слово. — По совести, нельзя тут денег брать, не позволительно. Давайте откажемся, по-хорошему, как люди откажемся.