— Иди, Саня, иди, — сказал Мельников. — Тебе домой пора.
Трое ушли наискось по реке, а один остался лежать на льду, и было ему удивительно хорошо и покойно от собственной неподвижности, от безмерности светлого простора над ним, и он не мерз и не чувствовал боли, и ничего не слышал, кроме ритмичного биения своего сердца. «Надо уйти, надо уйти», — думал, на разные лады повторял он про себя, и мысль эта, неосознанная еще и не оформившаяся, волнующая, как дальний колокол, казалась ему прекрасной.
Ой, уарайда[2]
Посвящается И. Дзахову.
— Послушай, Бибо, — говорили ему, — перестань дурачиться. Одумайся, наконец, ведь тебе двадцать пять лет. Тебе пора уже быть человеком, а ты все скачешь, как мальчишка. Постыдись людей.
— А чего мне стыдиться? — удивлялся Бибо. — Разве я не такой, как все? — Он уходил, пожимая плечами, подбирал с земли веточку, шел и хлопал ею по своему кирзовому голенищу.
Перед ним лежала длинная сельская улица, вдоль которой двумя стройными рядами стояли островерхие тополя. Они уходили из села вместе с дорогой, карабкались на крутой холм и на вершине его вступали в густой лес. А навстречу им с гор бежал мутный ручей, сварливый, как старуха. Он ворчал и ругался в неглубокой ложбине посреди улицы.
Бибо похлопывал веточкой по голенищу, шел вдоль ручья и, задрав голову, разглядывал небо. Там, в прозрачной синеве, плыли куда-то легкие облака. Они сходились, собирались в караваны, трогались, то вдруг останавливались, метались растерянно, но, попав, наконец, в поток, шли споро одно за другим. Бибо провожал их взглядом. Ему нравилось видеть, как они строятся, нравилось, что все они маленькие, разные.
А солнце жгло ему спину, ветер ерошил волосы, пузырил рубаху. По улице проносился вдруг смерч, вертелся между домами, летел над дорогой, тянулся вверх и неожиданно исчезал. Становилось душно, а в воздухе долго висела, не оседая, пыль. Бибо входил обеими ногами в ручей и, зачерпнув ладонями воду, мочил лицо и голову. Потом долго пил ее, холодную, мутную.
Лицо его, все в каплях, сверкало на солнце. Он не утирался, шел себе неторопливо, прогуливаясь, похлопывал веточкой по голенищу. Улыбался, глядя на мокрые, запыленные сапоги. А люди смотрели на него и качали головами.
— Когда же он угомонится, этот Бибо? — говорили они друг другу. — Когда же он угомонится?
Бибо не слышал их. Он шел в конец улицы, где его ждали приятели, усаживался с ними на плоский камень, закуривал. Они сидели, негромко разговаривали, курили, и над ними сизыми клубами расплывался табачный дым. А солнце медленно заходило за скалы, крася их густым малиновым цветом. И облака на западе становились малиновыми, тяжелели, оседали на замутившиеся уже снеговые вершины.
С севера, со степей дуло тихонько чуть пряным ветром, пахло травами. Воздух набухал, синел, по земле ползли, извиваясь, странные тени. И, вдруг, быстро, быстро начинало темнеть. Терялись в небе верхушки деревьев, смазывались контуры гор, и только на западе, из-за скал выбивались еще неяркие солнечные лучи. Но облака в той стороне уже гасли, чернея, как головешки в догорающем костре.
Бибо сидел, сложив руки на коленях, опустив плечи, и как-то очень приятно ощущал силу, таившуюся в них. Он все курил, и огонек сигареты подсвечивал его лицо, крупное, безмятежное. Думалось ему о хорошем, отчего он иногда улыбался самому себе. Приятели говорили о чем-то, что-то рассказывали, но он был невнимателен, рассеян. Ему хотелось сидеть вот так, слившись с воздухом, с небом, и молчать.
Становилось совсем тихо. И тишина эта была удивительна, хоть в селе и днем не бывало шумно. Где-то сперва по одной, потом все разом распевались лягушки. И слаженный хор их был единственным, что звучало на земле. Бибо слушал лягушачье пение и посмеивался: ему нравилась их старательность. И он не хотел уже молчать, его так и подмывало сделать что-то шумное, веселое. И он вскакивал неожиданно, кричал приятелям:
— Вы слышите этих жаб? — кричал он и размахивал руками. — Они поют мои песни! Это я научил их! — он хохотал, тормошил приятелей, и приятели тоже смеялись сперва неохотно, потом дружней. А Бибо, схватив их за плечи, тащил по улице, распевая во все горло.
— Ой, уарайда, уарайда, — пел он самозабвенно.
— Уарайда, ой, — подпевали ему приятели. Они не могли не подпевать ему.
На улице появлялись люди. Шли, громко разговаривая, в клуб, в кино. Толпились на площади перед входом, у билетной кассы. А Бибо, обняв приятелей, стоял поодаль и все пел, пел. И люди, проходя мимо, улыбались, потому что он умел петь, и они были не прочь послушать его. Но в клубе звенел звонок, и все спешили в зал.