— Не надо. Там встретимся.
Мы шли от реки к поселку по мокрой траве и было очень приятно чувствовать под ногами землю, и ветер здесь был слабее, чем на реке, а небо такое же пасмурное. Потом Юра свернул на свою улицу, а я пошел прямо, вдоль низкого забора, прыгая с камня на камень через лужи. Дома никого не было, и я сел за стол, на котором стояла поллитровая банка с молоком, прикрытая ломтем хлеба, и стал есть. По радио передавали репортаж с хоккейного матча, и комментатор кричал невразумительно и громко. Я лег на диван и долго пытался понять какие играют команды, и, прислушиваясь, заснул.
Меня разбудила мать, тронув за плечо.
— Юра с отцом уже пошли, — сказала она. — Я только что их встретила.
— Встаю, — сказал я. — Сейчас встаю.
— Что с твоими руками? — спросила она.
— Да так, пустяки, — ответил я. — Что мне взять с собой?
— Я все собрала, — сказала она. — Иди.
Мылись мы вчетвером — я с Юрой и его отец с Николаем Павловичем. Мы сидели на деревянных скользких лавках и поливали себя водой из шаек, и кто-то напустил столько пара в парной, что прибежал банщик и стал скандалить.
— Ну-ка, помой мне спину, — сказал мне отец Юры. — А ты помой Николаю Павловичу, — сказал он Юре.
— Ага, и у тебя руки сбитые, — хмыкнул он, увидев мои ладони. — Может, хоть ты скажешь, где это вас угораздило?
— Ерунда, — сказал я. — Ничего особенного.
— Взгляните, Николай Павлович, — сказал он. — Как по-вашему, что это?
— Молодость, — сказал доктор. — Пора возмужания.
Они сидели рядом — Кобцев-старший и Николай Павлович, и Кобцев был высокий, худощавый и крепкий, как его сын, а доктор маленький, узкоплечий, с дряблым брюшком. Мылись они не спеша, разговаривая, часто меняли воду в шайках и намыливались раз за разом с головы до ног. Потом доктор провел пальцем по плоскому животу Кобцева, по тонкому замысловатому шраму и спросил:
— Что это было?
Мы с Юрой мылись под душем, а Кобцев-старший рассказывал, и мы знали уже эту историю, но слушали.
— Язва желудка… Я до войны неплохо играл в футбол, а шов этот сподобился приобрести в Казани, в сорок третьем, в госпитале. Оперировал меня профессор Костин, может слышали? Он до войны жил в нашем городе, ходил на футбол и, конечно, узнал меня. «Вот ты где мне попался, Кобцев, — говорит, — я тебе все припомню, мазила несчастный, я тебе на брюхе сделаю шнуровку, как на мяче». А, надо сказать, перед операцией он хлопнул полстакана спирта, и я это видел. Ну, думаю, зарежет с пьяных глаз, дорого не возьмет. Глаза у него мутные, лоб в поту, на спирте только и держался — день и ночь за операционным столом… Ну, и сдержал слово, изобразил шнуровку. А язвы, как не бывало…
— Хороший шов, — сказал Николай Павлович. — Мне тоже пришлось в войну, да и кроме — чего только не бывало, но такого веселого легкого шва мне не удалось. И много чего не удалось, а теперь уже и не удастся. Скоро конец, и прожито немало, и сделано кое-что и не зря, а вот до чего-то главного я так и не дотянул, не получилось.
— Ну вы уж совсем, — улыбнулся Кобцев. — Вам ли отходную петь, ведь вы молодец молодцом еще.
— Мне лучше знать, — сказал доктор. — У меня, брат, вот, — он постучал себя по груди, — сердце. Больше года мне с ним не протянуть, не выйдет.
— Все равно я с вами не согласен, — сказал Кобцев. — Вы поглядите, как вас люди уважают, как верят, а вы, вон о чем.
— Потом к другому врачу привыкнете, — улыбнулся Николай Павлович. — Ничто не вечно на земле.
— Бросьте тоску разводить, — сказал Кобцев. — Слушать вас тошно, того и гляди в слезы кинет…
— Ну ладно, ладно, — засмеялся Николай Павлович, — уговорил, попыхчу еще.
Мы одевались в прохладном предбаннике, и доктор с Кобцевым, еще голые, пили из запотевших бутылок жигулевское пиво, и мы видели, что доктору тоскливо, хоть он смеялся и рассказывал веселое.
— Надо притащить ему лодку, — сказал я.
— Да, — сказал Юра. — Прямо отсюда пойдем и притащим.
— Может, завтра? — сказал я.
— Нет. Одевайся быстрее.
— Дотащим вдвоем? — спросил я. — И с Витькой нелегко было.
— Как-нибудь, — ответил Юра. — Па, — сказал он отцу, — ты возьми наши вещи, нам тут в одно место надо.
— Куда это? — спросил Кобцев.
— Надо. Ты не спрашивай.
Было светло, когда мы вышли из бани и спустились к реке, и стало теплее.
— У него кроме лодки ничего нет, — сказал Юра. — Только лодка и удочки.
— Говорят, его жена на войне погибла, — сказал я. — А где и как — неизвестно.
— А я слышал, что она бросила его, — сказал Юра. — И вроде бы он после этого все ездил с места на место, скитался, искал чего-то.