— Нет, — сказал я. — Это потом он скитался, а сначала приехал сюда, они здесь до войны жили. И он ждал ее здесь, думал, что она приедет или напишет, а потом поехал искать ее.
— Она бы нашлась, — сказал Юра, — если бы жила еще. Или он бы ее нашел.
— Наверное, он сильно любил ее, — сказал я. — Интересно было бы посмотреть на нее, какая она.
— Теперь уже была бы старая, — сказал Юра. — Нас тогда еще и на свете не было, когда она умерла.
— А может быть, она и не умерла вовсе, — сказал я.
— Может быть, — сказал Юра. — Тогда, значит, она его бросила.
— Умерла, — сказал я. — И с тех пор он все один и один.
— Тяжело одному, — сказал Юра. — Я бы, пожалуй, не смог.
— А он понял, что лодку утащили мы, — сказал я.
— Чего там понимать, — улыбнулся Юра. — Он как глянул на твои руки, так все и понял.
— И промолчал, — сказал я. — Другой на его месте такой крик бы поднял, только держись… Он обрадуется, когда увидит, что лодка на месте.
— Конечно, — сказал Юра. — Зря мы ее стащили.
— Зря, — сказал я. — Надо было у кого-нибудь другого.
— Ничего, — сказал Юра. — Следующий раз будем умнее.
Было еще светло, когда мы притащили лодку на больничный двор и поставили ее под навес. Потом мы почистились, вымыли под краном руки и пошли через широкий пустынный двор к больнице, длинной, одноэтажной, белой. На крыльце ее сидел, уткнув лицо в ладони, Митька Ефанов — парень из соседней деревни, а рядом стояла телега, запряженная косматой лошаденкой. Увидев нас, Митька вскочил, глаза его дико сверкнули.
— Вы куда? — спросил он хрипло и враждебно, и от него пахнуло перегаром.
— К доктору, — сказал Юра.
— Не пущу! — крикнул Митька. — Нельзя туда, не велено.
— Почему? — спросил я.
— Братан мой там, — сказал Митька. — Сгорел, самогоном пожегся, — он всхлипнул и, растопырив руки, встал перед дверью, маленький и косматый, как его лошадь.
— Умер, что ли? — спросил Юра.
— Помирает, — ответил Митька. — Не суйтесь, а то зашибу, мне сейчас все едино…
Мы не спеша возвращались домой, мы шли по мокрой дороге и разговаривали, и было все еще светло.
— Он совсем старый, — сказал Юра. — Я вспомнил сейчас его лицо и понял, что он совсем старый.
— Нет, — сказал я. — Он больной. Он каждый день думает о смерти.
— К этому можно привыкнуть, — сказал Юра.
— Не знаю, — сказал я. — Мы смотрим на это со стороны, а он думает о себе.
— И все же к этому можно привыкнуть, — сказал Юра. — И он уже привык, раз жив до сих пор.
— Не знаю, — сказал я. — Мне не хочется рассуждать об этом. Неловко как-то.
— Ты помнишь Василиху? — спросил Юра.
— Да, — ответил я. — А что?
— Ничего, — сказал Юра. — Сколько я себя знаю, столько говорили вокруг, что она больная, что вот-вот умрет, а старуха жила себе и жила, хоть и сама не прочь была потолковать о смерти. И преставилась она девяноста трех лет от роду.
— Он говорит, что больше года не протянет, — сказал я. — Знает, наверное, раз говорит.
— Тут недолго и ошибиться, — сказал Юра. — Кто это может знать?
— Хорошо, что мы притащили ему лодку, — сказал я.
— Хорошо, — сказал Юра. — Пусть не беспокоится.
…Может быть, во снах являлась она и, не дотронься — исчезнет, склонялась над миром: ливень волос и улыбка, и колдовство ладоней, и плечи, и вся она светлая…
— Ну что? — спросила медсестра Вера. И второй раз: — Ну что? — и третий: — Николай Павлович, что брату его сказать?
— Я сам, — он медленно прошел длинный коридор; и стены, и потолки, и оконные рамы белые, чуть мутноватые в сумеречном освещении, и дверь на улицу белая на двух скрипучих петлях. С крыльца соскочил, прянул в сторону, вытаращил мутные глаза человек — Митька Ефанов.
— Помер братан? — спросил он, глотнув горькую с перепоя слюну.
— Живой, — ответил доктор.
— Не помрет, а? Останется?
— Отблюется, — помолчав, сказал Николай Павлович. — На мои похороны вместе придете, если не забудете.
— Да я вам, — рванулся к нему Митька, — доктор, я вам чего только не привезу, лишь бы ожил. Вы простите, что я шумнул на вас давеча, — сказал он, — от страха это, от ужаса.
— Через два дня заберешь его, — сказал Николай Павлович. — Да не вздумай и в самом деле привезти чего.
— Я вам курей полон дом натащу, и сала, и яиц, — закричал Митька, — только бы не помер!
— Вера, — позвал доктор. — Вера, ты этих Ефановых знаешь?
— Знаю, — отозвалась она. — Кукарековские, сиротами росли. Теперь-то на ногах, дом справили, поженились, живут. — Вера знала всех в поселке и во многих деревнях вокруг, где жили ее родичи, кумовья, сваты, седьмая вода на киселе, и она, медсестра из поселковой больницы, сестра милосердия и сутью своей и обликом, всех помнила, любила и в горе, и в радости, беспокоилась о них, будто других забот ей за долгий век не выпало.