И снова он; и она. И оба знали почему, и, наконец, поле боя осталось за Верой. Потом уже, месяц или два спустя, как-то вечером, он это помнил, Вера взяла со стола ее фотографию, вставленную в тонкую рамку, и стала разглядывать, поднеся к свету.
— Красивая, — сказала она. — Краше я не видала, не пришлось. Может, и нет больше таких.
— Как зовут-то ее? — спросила она.
— Лена, Елена Васильевна, — ответил Николай Павлович и, разволновавшись вдруг, встал и вышел из комнаты, не желая больше слышать и говорить об этом. Но именно в тот вечер, вернее за полночь, он решился писать ей, и это было не то, что раньше, когда он рассылал во всякие ведомства официальные запросы о ней, это был еще один способ общения, возможность выговориться, а о встрече он и не помышлял, боясь разбередить себя, боясь жалкости своей и уязвимости рядом с ней, восставшей из безвестности и в безвестность готовой кануть: он не поверил бы, не ощутил реальности ее присутствия, и каждую минуту ждал бы нового, окончательного ее исчезновения, и он не смог бы пережить это снова, с самого начала, во всей остроте — обреченность свою и беззащитность.
Письмо далось нелегко, каждое слово, абзац, страница, целый ворох исчерканных, изорванных листов. Он долго думал, как обратиться к ней — написать «любимая» или «дорогая» значило новую грань самоизничтожения, но было правдой, а остальное звучало вымученно, надуманно, извращенно. В конце концов появилось, выплеснулось в отчаянии: «Лена, тебя, конечно, удивит после многих лет»… И он, чу-чу, как злой дух, как наваждение, отогнал, разметал в клочья эту фразу, это «удивит», и снова принял, и теперь уже с упоением истязающего себя фанатика добавил: «Лена, тебя, конечно, удивит после многих лет молчания, тебе покажется нелепым чудачеством это письмо». И уж совсем нетрудно было списать все начисто, перечитать, проскальзывая первую строчку, надписать на конверте адрес троюродной ее тетки, у которой когда-то давно они гостили, и не отправить письмо, а носить в кармане; потом оно лежало на столе день, второй, неделю, пока его не заметила Вера.
— Опустить? — спросила она, догадавшись. — Мне как раз к почте идти.
— Да, да, — сказал он. — Если тебе по пути.
И она же через семь дней принесла ответное письмо. Он мельком взглянул на конверт, ожидая увидеть штамп «По данному адресу не проживает», или «Подлежит возврату», или как там это бывает, чтобы снова сесть вечером за стол, собрать по букве, по слову, переписать начисто, заклеить, отправить по какому-нибудь полузабытому довоенному адресу, и получить свое письмо обратно, и послать новое. Но штампа «Подлежит возврату» не было — писала троюродная тетка:
…«поезд остановился на какой-то станции. Лена пошла за кипятком, а Ире и Саше велела не трогаться с места, сидеть в вагоне и ждать ее. В это время прилетели самолеты и стали сильно бомбить. Все кругом горело и рушилось. Сашенька держал Иру за руку и не отпускал от себя. Все стали прыгать из вагона и прятаться, кто куда мог. Иру и Сашу тоже схватили и унесли. Было очень много жертв, а немцы продолжали бомбить и бомбить, улетали и возвращались, и так весь день. А вечером детей посадили в машины и повезли. Потом посадили в поезд. Привезли в Актюбинск, в детский дом. Саше хоть и было всего пять лет, но он знал и фамилию свою, и отчество, а про Иру сказал, что она его сестра, и не позволил разлучать их. С тех пор про Лену ничего не известно, а я куда только не обращалась, но все напрасно. А Ира и Саша нашлись четыре года назад и прожили у меня два года, пока не кончили школу. Хоть Саша и старше на три года, но он отстал, и они закончили с Ирой вместе. О тебе мы ничего не знали и считали тебя погибшим, и объявиться тебе нужно было раньше, не мучать нас неизвестностью. Да и мне было трудно с ребятами, потому что я старая и сил никаких нет. Теперь-то легче, оба в институтах. Жалко, что в разных, они всю жизнь не разлучались и поэтому очень дружные. Очень я радуюсь, что ты объявился, Коля, и для ребят это радость большая. Они пока ничего не знают»…
Он прочитал письмо на крыльце и долго сидел на ступеньке, поняв вдруг, что никогда не думал о детях отдельно, только через нее, как само существование их связывал с нею, и все его запросы были о троих — о Лене, и Ире и Саше, — но искал он ее и не представлял себе, что может быть отдельно она, или отдельно дети… Потом, много позже, когда стемнело и началась ночь, он встал со ступеньки и спросил Веру: