— Галя ушла, — доложил прибежавший мальчишка. — Теперь не скоро придет. Что ей передать?
— Ничего, — сказал я. — Ничего не надо передавать.
Кто-нибудь другой огорчился бы, что такая девушка не поехала с ним, а я не стал. Я купил мотоцикл не для того, чтобы катать девиц. Во-первых, на нем можно без трамвайной толкотни добираться до работы, а во-вторых, и в-главных, с ним можно рыбачить в самых глухих местах. Я знаю пару таких мест, туда не очень-то доедешь на электричке, а рыбу только успевай снимать с крючка. Езды туда часа два, зато с пустыми руками не вернешься.
Это, конечно, еще не все, знать место. Надо знать многое, без чего рыба даже не посмотрит на твой крючок и, кроме того, надо, чтобы рыба к тебе шла. Иногда сидят двое рядом, вроде бы все зубы проели на этом, но один ловит, а другой только плюется. Почему так получается, наверное, никто не объяснит, я, во всяком случае, не могу этого понять. Но мне и не надо: я из тех, кому рыба попадается. А теперь с мотоциклом я смогу добираться в такие места, где мало кто рыбачит.
Поэтому я не стал огорчаться, что Галя забыла о своем обещании, и поехал один. Сначала я хотел взять с собой мальчишку, которого посылал за ней — уж очень он вертелся вокруг, — но потом передумал. Станет чего доброго верещать за спиной, прыгать, спокойно ведь не усидит. Кроме того, я собирался махнуть за город, а ему наверняка бы не поздоровилось от родителей за такую прогулку.
Не задумываясь, я поехал знакомой дорогой через Измайловский парк на шоссе Энтузиастов. Мне нравится эта узкая асфальтовая лента между деревьями полудикого парка. После сутолоки московских улиц здесь как-то очень ощутительна тишина, даже не верится, что ты еще в городе. Я не любитель всякого шума и гама, поэтому мне приятно бывает катить себе потихоньку, слышать легкий рокот мотора и думать о чем-нибудь. А если вокруг зелень и всякие запахи, то думается легко, и мысли какие-то светлые. Едешь себе и перебираешь свою жизнь, прикидываешь будущее.
Раньше мы часто ездили сюда с Яковом Михайловичем. Но ему вся эта тишь-благодать была ни к чему. Он терпеть не мог дорогу через Измайлово, потому что я каждый раз упрашивал его не гнать. Зато настоящий праздничек начинался для него, когда мы выезжали на шоссе Энтузиастов. Здесь, в толчее грузовиков, автобусов и прочего транспорта, он чувствовал себя, как рыба в воде. Проскочить перед носом пыхтящего «Маза» или обставить какого-нибудь проныру-таксиста было для него великим удовольствием.
— Ну, как вираж?! — вопил он, обернувшись на секунду. Острое лицо его пестрело красными пятнами, губы сжимались в узкую холодную полоску. — Прочувствовал вираж, Сева?
— Прочувствовал, — отвечал я. Вираж и вправду бывал хорош.
Мне кажется, ему надо было стать гонщиком, а не математиком. До сих пор удивляюсь, как он сумел защитить диссертацию. Вроде бы математика наука сухая, даже чопорная, а сколько я ни помню, он все занимался шуточками. Никто не удивился бы, если бы он расчертил перед своим домом классики и стал прыгать на одной ножке. Когда бы я ни пришел к нему, он откладывал свои бумаги и пускался в разговоры. И даже вздыхал с облегчением, запихивая всякие формулы в письменный стол. Поговорить о том, о сем он всегда был не прочь. Поэтому ребята с нашей улицы часто собирались возле его дома. А летом мы проводили там почти все вечера. Сидели себе на скамейке, курили, разговаривали.
Якову Михайловичу было чуть за тридцать, но держался он с нами, как ровесник. Мы отвечали тем же: обращались к нему на «ты», подшучивали над ним. А Витька Зайцев — его сосед — говорил с ним вообще без всякого почтения. Ему ничего не стоило выдать что-нибудь вроде этого: «Давненько тебя не видно, Яков Михайлович. Выходи вечерком, почирикаем о жизни». И похоже было, что Якову Михайловичу это даже нравится. Тут получалась странная штука: наши родители относились к нему с бо́льшим уважением, чем мы.
Летние вечера тянутся долго. Когда мы уставали разговаривать, Яков Михайлович ставил на подоконник проигрыватель и крутил пластинки. Это были отличные пластинки: у Витьки Зайцева слюнки текли, когда он рассматривал их этикетки. А когда труба забирала вверх до визга, или ударник сыпал трескучими очередями, его так и дергало во все стороны. Иногда он вскакивал и начинал выламываться перед нами. Тут только смотри на него — смеху не оберешься. И Яков Михайлович, хохоча, подхлопывал ему в ладоши.