— Так ты бывал с нами из-за Гали? — спросил я. Странно, но я почти не злился на него. Даже та, прежняя злость стала понемногу проходить.
— Не совсем так, — отозвался Яков Михайлович. — Вы и сами по себе довольно интересны.
— Мерси за комплимент.
— Скоро всему этому конец. Я собираюсь засесть за докторскую диссертацию. Там уж не вздохнешь.
— А как же Галя?
— Поживем — увидим.
Мы купнулись еще разок и стали одеваться. К этому времени злость моя прошла. Я вообще слишком уж отходчив. Мне даже жалко стало Якова Михайловича. В конце концов, ему несладко приходилось с Галей. А чего не сделаешь, отчаявшись. Он еще неплохо держался для своего положения. Кто-нибудь другой не то что товарища оставить на пляже, а и сам мог податься в сумасшедший дом. Когда человек близок к крайности, тут уж не знаешь, чего ждать.
В общем я простил его, пока мы шли к мотоциклу, и ко мне вернулось хорошее настроение. Я вспомнил, что мотоцикл теперь мой и прикинул, что сегодня же вечером я смогу начать разбирать его. Недельки две-три на ремонт мне достаточно. А может управлюсь и раньше, как дело пойдет.
— Круторебрая дева Галина, — сказал вдруг Яков Михайлович.
— Что? — спросил я.
— Да так, ничего, — улыбнулся он. — Поехали, что ли?
— Вперед, — сказал я.
Сквозь рев мотора я еще несколько раз слышал, как он бормотал о крутореброй деве. Ему, видно, пришлись по душе эти слова, потому что он повторял их у каждого светофора.
— Круторебрая дева Галина, — слышалось мне как будто со стороны. — Круторебрая дева Галина.
В конце концов это и мне начало нравиться. Яков Михайлович бормотал, а я слушал — так мы и ехали. Пару раз я сам попытался произнести это, но почему-то мне было неудобно. Странно, вроде бы ничего особенного в этих словах нет, а сказать их я не мог.
— Ну, вот и все, — сказал Яков Михайлович, когда мы приехали. — Можешь забрать свой мотоцикл. А я через месяц получу «Москвич». Вот так-то.
Мне казалось, что он не очень-то хотел расстаться с мотоциклом. Если бы не Галя, он ездил бы на нем еще сто лет. Все дело было в ней. Он решил покрыть ее каблуки крупным козырем. Что ни говори, а у «Москвича» на два колеса больше, чем у мотоцикла. Не знаю, насколько Яков Михайлович надеялся поправить дела с помощью четырех колес, а меня вполне устраивали два.
Дня через два-три после покупки я встретил Галю. Мы возвращались с работы в одном трамвае, и я проводил ее до самого дома.
— Яков Михайлович продал мотоцикл, — сообщил я ей.
— Да? — удивилась она. — С чего бы это?
— Не знаю, — ответил я: почему бы и мне не прикинуться дурачком, раз со мной хитрят. — А знаешь, кто купил его?
— Кто-нибудь из наших? — спросила она.
— Я приобрел этот мотоцикл.
— Не может быть, — заверещала она. — Поздравляю, Сева! А ты прокатишь меня как-нибудь?
— Как-нибудь прокачу, — пообещал я.
— Только не забудь, — попросила она, и мы условились опробовать мотоцикл после ремонта вместе.
В тот же вечер я проболтался об этом Якову Михайловичу. Не знаю, черт ли меня дернул за язык или кто другой, только я вдруг взял и выложил ему весь наш разговор.
— Ерунда. Не может этого быть, — сказал он.
— Чего не может быть? — спросил я.
— Не поедет она с тобой. А ты уж распрыгался от радости, — усмехнулся он. — Смотри-ка, даже порозовел весь.
— Почему не поедет? — спросил я.
— Так уж мне кажется, — сказал он.
Я понял, что он имел в виду под этим «так уж мне кажется». Он хотел сказать примерно такое: «Куда уж тебе лопоухому, если даже со мной она ни разу не прокатилась. Знай свое место, братец». Он мог бы и не намекать на это. Я свое место знаю. Все мы ходим по одной земле и дышим одним воздухом. И меня не заставишь прикрыть глаза на то, чего не заметил кто-то более именитый. Все эти звания-титулы меня не ослепляют, потому что дело вовсе не в них.
Я сильно разозлился на Якова Михайловича. Я всегда злюсь, когда слышу, что кто-то там лучше других только потому, что перед его фамилией пишутся звучные слова. Люди равны друг перед другом — это должно быть понятно каждому. Я не говорю, конечно, о дураках. Жизнь отвела им роль шутов, и они несут свой крест во вред другим, но и не в радость себе. Тут уж ничего не поделаешь: такова их судьба.
Слова Якова Михайловича подхлестнули меня. К тому же мне вспомнилось его обещание устроить меня в институт — тут я совсем взбесился. Я не стал ему ничего говорить, потому что это было бы бесполезно, а решил, покончив с ремонтом, взяться за алгебру. Я не из тех, кого надо куда-то пристраивать. То, что мне положено, я как-нибудь добуду сам. И даже алгебра со всеми ее премудростями не остановит меня. Так что Яков Михайлович мог не тревожиться обо мне.