Наконец, появляется и термин динат («сильный») — именно им обозначают впоследствии византийцы богатых и знатных (в двучленной формуле: пенеты — динаты). Наши тексты еще не знают динатов византийского типа. Они имеют в виду лишь «более сильных». Но эти «более сильные» противостоят беднякам, «умеренным». Поэтому как бы ничтожен ни был каждый такой динат, само членение бедные — сильные уже имеет место.
Уже упоминавшийся Аврелий Аптеус жалуется на грабежи и алчность «более сильных», подобно злоупотреблениям тиранов и династов совершающиеся па «местах»{144}. Другое прошение{145} исходит от людей, называющих себя бедняками и немощными. Им противостоят юноши, верящие, что их физическая сила сильнее законов. Казалось бы, ни о каком социальном акценте здесь не может быть и речи, слово «бедняки» употреблено случайно: ведь речь идет о физически сильных, а не о богатых. Но в риторической преамбуле читаем: «Если весьма сильным удается то, на что они посягают, и если законы не исполняются и не удерживают их, жизнь бедняков (умеренных) становится невыносимой». Хотя в самом прошении физически сильные обижают слабых, вступление имеет в виду «высших» и «низших». Это случайная, неверная типизация, риторическое преувеличение, но без типизации нельзя понять суть конфликта.
Храмовые служители жалуются президу Фиваиды: «Если и некоторые другие, о гегемон, (страдают?) из-за природной слабости… от более сильных… страдая непрерывно от…»{146}. Под «природной слабостью» здесь можно понимать и физическую, но само противопоставление слабых сильным, само притеснение сильными слабых носит социальный характер.
Конфликт осознается в моральных понятиях: богатство связано с пороками, бедность — с добродетелями. Лучше всего это выразил Аврелий Исидор, отождествив бедных и живущих добродетельно{147}. Набор пороков и добродетелей невелик и укладывается в риторические штампы. Выше уже упоминался такой грех, как алчность. Столь же присуще богатым отсутствие страха перед судилищем. Люди, «не имеющие в груди страха перед судилищем, силу же свою считающие сильнее силы законов», обижают бедняков{148}. Напротив, Аврелий Гонорат, человек состоятельный, но оказавшийся в стесненных обстоятельствах, вопиющий о своей крайней бедности и называющий себя бедняком, действует, «имея в груди страх перед судилищем»{149}.
«Страх перед судилищем» — это и страх перед Законом, и страх перед властями. Аврелия Деметрия в риторической преамбуле к прошению пишет: «Подобает, чтобы те, кто испытал внимание архонта и страх перед ним (выделено нами. — А. К.), впредь были благоразумны и никоим образом ни по отношению ни к кому не совершали неподобающего»{150}. Страх перед архонтом не удержал ее обидчика Калаида, и он поступил, «как у варваров никто не поступает с законом»{151}.
Аврелий Гонорат в вышеприведенном прошении считает страх необходимым не только грешнику, но и праведнику. На иных позициях стоит государственный земледелец Стотоэтис. «Твоя благосклонность, — обращается он к префекту, — позволяет подвергшимся беззаконию приблизиться к тебе без страха»{152}. Как не вспомнить дискуссию среди египетских богословов той эпохи: должны или не должны праведники иметь страх божий?{153}.
Да и сам страх божий появляется в прошениях IV в., причем появляется как логическое продолжение и эквивалент страха перед судилищем, законом, чиновником. Вернемся к уже упоминавшейся жалобе Аврелия Антеуса, ограбленного соарендатором{154}. Здесь полный набор риторических штампов: тиранический образ действий, алчность и грабежи динатов, презрение к бедности. Имеется и обвинение в отсутствии у обидчика страха перед чиновником («тобой, моим господином») и перед богом.
Если страх божий мог проникнуть в прошения из Библии, а страх перед законом — из греческой философии, то трепет перед чиновником упоминается уже в документе позднептолемеевского времени. Докладывая диойкету, стратег отмечает три опоры порядка: счастье бога и господина царя, «твою (т. е. диойкета. — А. К.) заботу» и «наше (т. е. стратега. — А. К.) повиновение по причине страха и бдительности»{155}. И в IV в. декурионы, доставляя вызов в суд, проявляют бдительность и «имеют в груди страх» перед «величием» префекта{156}, перед судилищем{157}.
Христианский апологет Климент Александрийский, как истинный обитатель долины Нила (хотя и уроженец Греции), видит в страхе божием подобие трепета перед начальством. По словам Климента, страх, соединенный с благоговением, «питают граждане к дельным из своих властителей; такой страх питаем мы к богу и разумные дети к своим отцам»{158}. Но каково бы ни было происхождение «страха перед судилищем», попав в прошения, он сделался риторическим штампом, новым и устойчивым стереотипом, с помощью которого осознавалась противоположность между сильными и слабыми.
Следующий стереотип, имеющий родство и с идеологией птолемеевских канцелярий, и с библией — презрение к бедным. О сильных в прошениях II–IV вв. сказано, что они презирают бедность и кротость{159}, или только бедность{160}, или только кротость{161}. Однако аналогичная формула есть уже в жалобах раннептолемеевской эпохи, но с одним нюансом: презирается не бедность или кротость, а физическая немощь, старость, вдовство, сиротство и т. п.{162}. Презрение к физическим недостаткам упоминается и в некоторых римских прошениях{163}, что доказывает преемственность стереотипа. Однако птолемеевская формула не имеет социальной нагрузки, птолемеевские писцы не мыслят социальными категориями. Зато эти категории содержит евангельская заповедь: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что ангелы их на небесах всегда видят лице отца моего небесного»{164}. Автор Евангелия употребляет тот же глагол, что и египетские писцы: «не презирайте».
В римское время требование сочувствия к больным, осуждение презрения к больным сменяется требованием сочувствия к бедным, осуждением презрения к бедным. На место пары здоровый (насильник) — бедный (жертва) ставится пара богатый (насильник) — больной (жертва). В готовую формулу прошений (презрение к физической немощи) подставляется новый член (презрение к бедности). Поскольку провинциальные писцы не блещут грамотностью, различные варианты формулы спутаны.
Выше мы отмечали случай ложной типизации, когда физически сильный противопоставляется бедняку, а не физически слабому, как этого требовала бы логика. Встречается и ложная типизация с иной расстановкой членов: имеющие силу на местах, т. е. социально-сильные, противопоставлены не бедняку, но инвалиду (одноглазому человеку). Они относятся с презрением к его внешности{165}. Причисляя обидчиков к богатым и сильным, жалобщики наделяют их пороками. Причисляя себя к бедным, подчеркивают свои добродетели. Как порок присущ богатству, так добродетель — бедности. Основная черта бедного истца, вынужденного судиться — нелюбовь к сутяжничеству, «кротость» (άπραγμοσύνη). В отличие от «страха перед судилищем» и «презрения к малым сим», кротость — исконно греческое понятие, означающее мирный характер, отстранение от судов, политической деятельности, карьеры, понятие, включенное в общий круг добродетелей мудреца, предающегося созерцательной жизни{166}. Противоположным понятием была φιλοπραγμοσυνη (любовь к деятельности, суетность, сутяжничество). Так, Филон Александрийский писал: «Глупый человек обегает рынок и театры, судилища и здания советов, народные собрания и все сборища людские, будучи предан суетливости. <…> Умный же, напротив, являясь почитателем мирной жизни, продвигается медленно и любит одиночество»{167}. Суетливость, по мнению Филона, одна из черт склонной к беспорядкам александрийской толпы{168}.