Кротость жалобщика писцы превратили в риторический штамп и поставили ее в центр конфликта между богатым и бедным. У крестьян богатый сосед отбирает землю, «презирая их кротость»{169}. О своей «кротости» пишет земледелец, лишившийся участка по прихоти «пользующихся богатством и тиранией на местах»{170}. «Презирая кротость и бедность» Арейона, сына Диоскора, поступают сборщики налогов{171}. Наконец, уже знакомый нам «честный, но бедный» Аврелий Исидор утверждает, что у него ни с кем нет ссор в деревне{172}.
Конечно, кроткими не всегда оказываются бедные. Должник издевается над кредитором, пользуясь его кротостью{173}. Презирая кротость вдовы, ее обманули опекуны{174}. «Нагло и беззаконно» поступает корпорация строителей в отношении ткача, «оказавшегося кротким»{175}. Последний пример взят не из прошения, но из протокола судебного заседания и указывает на связь риторики прошений с живой речью риторов-адвокатов.
Отождествление кротости с мудростью также не чуждо авторам прошений. Пример тому — прошение Теона, бывшего гимнасиарха Мемфиса (212 г. н. э.). Теон жалуется на погонщика верблюдов Апиона, получившего у него задаток и сбежавшего вместе с задатком и упряжью{176}. Само бегство Апиона Теон не воспринял как повод для жалобы. Он воздержался от обращения к властям, «зная его (Апиона) глупость… чтобы не претерпеть от него худшего». Но, встретившись случайно с погонщиком, он обвинил его в краже. В ответ Апион «проявил ту же глупость» и, видимо, обрушился на Теона с ругательствами. Лишь опасаясь, что погонщик перейдет от слов к делу, Теон, «чтобы обезопасить себя», решился подать прошение стратегу Мемфисского нома с тем, чтобы Апион был схвачен и «его жизнь тщательно исследована». Характерна настойчивость, с которой бывший гимнасиарх подчеркивает свое нежелание обращаться к властям, затевать конфликт. При этом в роли обидчика оказывается простой погонщик, а в роли кроткого обиженного — бывший гимнасиарх.
Два прошения диаконов говорят о том, что кротость в IV в. воспринималась как христианская добродетель и как непременная принадлежность клира. Диакон Аврелий Зоил жалуется препозиту пага Аврелию Исидору{177}. У лежавшего при смерти сына диакона украли имущество и увели жену. После кончины сына Зоил уступил грабителям, «упражняясь в мирной (кроткой) жизни». Когда же другой его сын попробовал восстановить справедливость, то насильники чуть не убили его, «презирая наши времена, исполненные закона, и нашу кротость». Жалоба предваряется риторическим обращением к препозиту пага: «Те, кто выбрал путь бесстыдный и разбойничий, о чистейший из людей, должны испытать на себе карающую силу закона!».
Диакон Аврелий Герон{178} начинает свою жалобу аналогичным восклицанием: «Если бы у нас не было правды законов, мы давно были бы повергнуты злодеями!». Кончает же он ее следующей фразой: «Итак, господин препозит, пусть будет άπραγμώνος возвращено мне то, что он украл у меня, ибо я — диакон вселенской церкви». Издатели видят в άπραγμώνος неправильную форму наречия άπραγμόνως и переводят его «без возражений». При этом не учитывается обычное в прошениях употребление слова άπραγμοσόνη Непонятной остается ссылка на сан жалобщика. Мы предлагаем переводить άπραγμώνος «мирно». Диакон Аврелий Герон, как и диакон Аврелий Зоил, просит чиновника учесть его мирный образ жизни, вступиться за того, кто не может противостоять насилию, будучи человеком кротким. Здесь, вероятно, то же риторическое «общее место» — кротость жалобщика.
Еще одна черта, характерная для «бедных», — гордость земледельческим трудом, земледельческой жизнью. Эта гордость существовала и в классической Греции{179}. В птолемеевском Египте мы также встречаем проблески данного чувства. Так, земледельцы из Гелиополитского пома, нанимавшиеся в дарственное поместье диойкета Аполлония, считали себя знатоками сельского хозяйства и в своих прошениях давали советы, как обрабатывать землю{180}. Однако и классическая Греция, и птолемеевский Египет знали лишь моральное чувство — не более. Оно не было включено в систему философских представлений, не выразилось в стандартных риторических формулах. Именно такие формулы содержат прошения римского Египта. Аврелий Исидор рисует идиллический образ сельской жизни: «В то время как мне принадлежит много земли, я занят земледельческим трудом, у меня нет ни с кем ссоры в деревне, а живу я уединенно, сам не знаю, по какой причине… около середины дня, когда я был на поле… (далее следует описание грабежа. — А. К.)». Об обидчиках сказано, что они отягощены множеством вина и обнаглели по причине имеющегося в избытке богатства»{181}.
Перед нами единая концепция vita contemplativa — созерцательной жизни[5]. Компоненты этой жизни — кротость, бедность и земледельческий труд. Заявление о том, что у Исидора «много земли», не противоречит бедности — в других прошениях он называет себя «мелким крестьянином», «бедняком». Земля сама по себе означает здесь не богатство, но сельский образ жизни, земледельческий труд. Напротив, обидчики обнаглели из-за избыточного богатства. Еще одна черта той же созерцательной жизни — уединение. Ее мы коснемся ниже. В другом прошении находим аналогичный идеал, но уже выраженный краткой формулой: «Будучи прежде зачислен в стражники, я безупречно исполнял эту должность. Одновременно я вношу ежегодно подушную подать, живя земледельческой и мирной жизнью»{182}.
Наконец, прошение византийского времени воспроизводит ту же формулу несколько иными словами. Эта жалоба крестьян деревни Афродито на пагарха города Антинуполя. Пагарх увел скот крестьян «так, чтобы нам, разоренным, невозможно было платить подати и жить в умеренной бедности со всеми орудиями и животными». Остается надеяться на бога и императрицу Феодору, которая призреет их смирение, и «мы сможем мирно жить и спокойно работать, чтобы вносить священные налоги»{183}.
Бедность, кротость, земледельческий труд, — казалось бы, это глубоко народные идеалы. Казалось бы, сам народ принес их в мир больших идей и философских трактатов. Но как быть тогда с исконно философскими идеями: умеренностью, кротостью? Как быть с Горацием и Вергилием, проповедовавшими скромную жизнь и отказ от наживы?{184}. Может быть, «народные идеалы» вовсе не принадлежат народу, а привнесены сверху?
Истина, как нам представляется, лежит посередине. Народные представления о ценности земледельческого труда вряд ли могли быть осознаны народом, не пройдя через горнило философских школ, через риторику с ее стандартными формулами, через высокую поэзию.
Современником Горация и Вергилия был некто Птолемагрий или Птолемей Агрий. Отслужив положенный срок в римских легионах, он получил участок земли близ египетского города Панополя. Здесь, на своей земле, ветеран водрузил стелу со стихотворной надписью. Птолемагрий— человек состоятельный. Он достаточно богат, чтобы дважды в год угощать весь народ города Панополя. К. Уэллес выдвинул гипотезу, в соответств1ии с которой сад, где установлена надпись и где работает Птолемагрий, не является источником его дохода. Птолемагрий посвятил сад местному божеству, которого он называет Фебом. На доходы от своего труда в саду владелец и кормит народ Панополя{185}. И этот весьма состоятельный человек проповедует бедность и земледельческий труд. Надпись гласит:
5
Тот факт, что эта концепция развита именно в прошениях Аврелия Исидора, чрезвычайно суетного человека и любителя тяжб, весьма характерен. Контраст между высокими моральными нормами, всеобщим морализированием и конкретной моральной практикой еще должен быть объяснен.