Естественно предположить наличие такого рода сборников вступлений во II–IV вв., но не для контрактов, а для прошений. На эту мысль наталкивает многократное повторение формул. Даже если допустить заимствования из греческого текста не дошедших до нас эдиктов и конституций, требовалась дополнительная работа для превращения отдельных фраз в клише. Эта работа была либо стихийно произведена массовым сознанием писцов, либо ее взяли на себя отдельные чиновники, составляющие сборники вступлений.
Параллель предполагаемым сборникам вступлений являют собой письмовники. Их назначение также сугубо практическое — помогать профессиональным писцам при составлении писем. Многие фразы прошений и письмовников совпадают. В пособии, приписываемом Либанию или Проклу и относящемся к эпохе наиболее риторических прошений (IV в), мы находим изобилие сентенций. Одна из них гласит: «Не малые наказания выпадают тем, кто обрабатывает чужую землю»{228}. Сравним с ней следующие фразы прошений: «Не малая опасность грозит тем, кто легко поддается воровству и грабит чужое добро»{229}; «Те, кто выбрал путь бесстыдный и разбойничий… должны испытать на себе карающую силу закона»{230}.
Конечно, писцы жили не в безвоздушном пространстве. Они не только читали профессиональные пособия{231}[7], но и испытывали воздействие идей эпохи, влияние социально-экономических отношений, порождавших идеи. Но для людей «умственного труда» чтение часто важнее непосредственных жизненных впечатлений.
Третья реальность, отраженная прошением, — это сам жалобщик. О нем повествует документ, но его образ, его сознание наименее ясны. Разделял ли он идеи прошений, знал ли о них, или мы имеем дело только с писцами, чье «творчество» также не самостоятельно? Жалоба составлялась обычно от лица бедняка, которого обижает «сильный», динат. Но эта типизация не всегда совпадает С истинным положением вещей. Действительно, кто такие бедняки и динаты рассмотренных нами прошений? Среди них, как правило, нет ни нищих крестьян; ни крупных землевладельцев. И истец, и обвиняемый принадлежат к одному социальному слою — верхушке деревни. Вся борьба совершается «на местах».
Аврелию Исидору принадлежало до 140 арур земли, дед его был римским легионером и имел чин спекулятора. Спекуляторы к строевой службе не привлекались, а входили в судебный отдел канцелярии наместников провинций. Они подвизались в качестве палачей, курьеров, шпионов, тюремщиков{232}. Вероятно, от деда Исидор унаследовал страсть к сутяжничеству. Он ведет упорную многолетнюю борьбу с администрацией деревни Караниды{233}. В деревне Теадельфии враждуют семейства Меласа и комарха (сельского старосты) Сакаона. Сакаон увел свою дочь у ее мужа Зоила, сына Меласа. Через 30 лет, вероятно, тот же Сакаон отнял у Зоила его невестку, вдову покойного сына Зоила Геронтия. Она также была родственницей Сакаона{234}. Прошение диакона Зоила отражает не столкновение магната с колоном, но борьбу двух родственных семей. Мы приводили прошение Арейона, сына Диоскора. Оно содержит весь комплекс «оппозиционных идей»: протест против презрения к малым сим, бедность, кротость и т. п.{235}. Между тем Арейон принадлежал наряду с комархом Сакаоном к зажиточным семьям{236}.
Именно зажиточные люди чаще всего хвалили бедность, крестьянский труд, кротость — вообще жизнь созерцательную. Именно они чаще всего порицали сильных, тиранов, династов. Сам термин «умеренный» исторически связан со средними слоями{237}. Конечно, это может быть объяснено стоимостью прошения — риторическое вступление, вероятно, стоило денег, удорожало документ. Но деньги платили с определенной целью — сделать прошение убедительнее. Риторика писцов, по мнению заказчика, способствовала выполнению этой цели. Следовательно, они разделяли ее идеи или, по меньшей мере, знали их. Наконец, и сами писцы принадлежали к средним слоям, были тесно связаны со своими неграмотными друзьями и родственниками и, по мнению Г X. Юти, не отделяли себя и не отчуждались от них{238}. Сознание писцов и сознание средних слоев в целом вряд ли расходилось значительно.
Распространение новой идеологии в средних слоях объясняется и их относительной (в сравнении с низшими слоями) близостью к греческой культуре, к риторике, и их социально-экономическим положением. В IV в, к которому относится большинство наших источников, начинается упадок этих слоев, а II в., когда риторические введения только появляются, — время расцвета среднего рабовладельческого хозяйства по всей Римской империи. Муниципализация, относительное благосостояние, вероятно, выработали в этих слоях чувство собственного достоинства, которое в IV в. подверглось столь значительному испытанию. Отсюда взрыв негодования против «динатов». В них видели своих же более удачливых односельчан и родственников.
В высшей степени интересны соображения П. Брауна по поводу «анахоретства» Аврелия Исидора. П. Браун решительно выступил против концепции Р. Доддса об отчуждении позднеантичного человека{239}. По мнению П. Брауна, не одиночество, а неудобство жизни в тесном общении являлось специфическим позднеантичным способом быть несчастным{240}. Люди жили в маленьких городках, состояли в корпорациях, где все знали друг друга. Особенно острый кризис солидарности разразился в египетской деревне. К концу III в. н. э. здесь увеличилась возможность индивидуального продвижения, с одной стороны, а с другой — возрос налоговый гнет при круговой поруке. В этих условиях средние землевладельцы типа Аврелия Исидора избрали путь «отстранения». Именно среди «удачливых средних землевладельцев», а не среди земельных магнатов и зависимых крестьян следует искать истоки монашеского движения{241}.
П. Браун строит свою концепцию вне источниковедческого подхода. Соответственно он не видит расхождения между риторикой и жизнью, моральной теорией и моральной практикой. Реальное поведение Аврелия Исидора прямо противоположно тем риторическим штампам, которые содержатся в прошениях. Он заявляет о своей кротости и сутяжничает, провозглашает уединенный образ жизни и втягивается в сердцевину конфликтов. Налицо не бегство Аврелия Исидора от слишком тесного общения, а именно его отчуждение. Но связь этого отчуждения с относительным благосостоянием Аврелия Исидора представляется несомненной. Иначе он не рискнул и не сумел бы развернуть столь активную кляузную деятельность.
Соответственно можно предполагать наличие связи между риторическими клише прошений и образом мыслей таких людей, как Исидор. Однако прошение — источник особого рода. Суть жалобы — конфликт между обиженным и обидчиком. Прошения II–IV вв. выразили этот конфликт в социальных понятиях. Насколько широко такие понятия внедрились в массовое сознание за пределами ситуации «истец — ответчик?».
Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к письмам. Задача письма, казалось бы, противоположна задаче прошения. Греки видели в нем средство поддержания дружеского общения на расстоянии{242}. Попытаемся проследить тему бедности и богатства в письмах. Как и прошения, письма испытали огромное влияние второй софистики. Их стиль из сугубо делового сделался риторическим{243}. Как и прошения, письма наполняются сентенциями. По вышеизложенным причинам мы не можем ожидать здесь большого числа сентенций, осуждающих богатых и сильных. Тем не менее в одном из писем читаем: «Явно кичась богатством и великим изобилием владений, ты презираешь друзей»{244}. Вспомним, что и обидчиками Аврелия Исидора были «люди, обнаглевшие по причине имеющегося в избытке богатства»{245}, а презрение к бедности и кротости — один из пороков динатов.
7
К этим пособиям можно причислить и школьные декламации, где пара бедняк — богач была постоянным персонажем Одна из этих декламаций — в защиту богача против бедняка (XI), три — в защиту бедняка против богача (VII; IX; XIII). Как отмечает В. Μ. Смирин, обличение богатства — общее место риторики.