Конечно, жизнь хитрее инструкций. Земледельцы отдавались под покровительство храмов, спасаясь от царской лямки. Клерухи научились передавать наделы детям и даже посторонним людям (но передавать вместе со службой). И все же при Птолемеях база для риторики отсутствовала (для риторики массовой и повсеместной). Просто некому было заниматься размышлениями и рефлектировать: все служили, находились под неусыпным контролем, исполняли приказы.
Римское завоевание произвело переворот. Императору не нужны были воины-клерухи, их с успехом заменили два легиона, расквартированные в Египте. Клерухов уволили в отставку, а клеры оставили им на правах частной собственности. Царских земледельцев первоначально переименовали в «народных» (т. е. государственных, принадлежащих римскому народу), но постепенно перевели на положение земельных собственников. При этом римляне умудрялись выкачивать из египетской деревни в три раза больше, чем удавалось Птолемеям (20 млн. модиев зерна вместо 6 3/4 млн. модиев). Египетским хлебом бесплатно кормили римский плебс. Но грабеж шел без «Расписания посева», без мелочной опеки. Появилась свобода богатеть и разоряться, ибо земля стала объектом купли-продажи. Расплодились частные мастерские (при Птолемеях преобладали казенные). Развивалась частная торговля. Увольнение от службы и произвело, вероятно, чувство собственного достоинства, без которого свободно обходились подданные Птолемеев.
Не меньший эффект имело приближение Египта к полисным, гражданским порядкам. Центры областей (номов) при Птолемеях считались деревнями, хотя насчитывали десятки и сотни тысяч жителей — много больше, чем заштатные города в Элладе. Даже богатейший древний Мемфис находился в статусе деревни, ибо не имел городского совета, автономии и прочих родовых признаков полиса, гражданской общины. О «гражданском сознании» в таких условиях говорить не приходилось. При Северах начался процесс муниципализации, когда городские советы появились в метрополиях (центрах номов) и в Александрии (начало III в. н. э.). В IV в. Диоклетиан превратил метрополии в полисы, автономные города античного типа. Еще раньше всему населению империи Каракалла даровал права римских граждан.
Другой канал формирования «гражданского сознания» — египетские корпорации. В I в. н. э. корпоративное движение пышным цветом расцвело в долине Нила. От Александрии до фаюмского захолустья нотариусы оформляли различные союзы: профессиональные корпорации, культовые братства и т. п. Одни союзы совместно платили налоги, другие были созданы только для дружеских пирушек. Принято видеть в римских корпорациях замену распавшегося полисного единства. Микрообщность заменила макрообщность{258}. Но в Египте ей нечего было заменять. Макрообщности, то есть полиса, здесь практически не было (если не считать Александрии, Птолемаиды и Навкратиса). Здесь распалось не полисное единство, а единство кнута, единство царского хозяйства. Именно при римлянах египтяне начали объединяться, входить во вкус чуть ли не «афинских» форм общежития. Зажиточные скотоводы деревни Тебтюнис, имевшие какую-то налоговую льготу и поэтому называвшиеся «освобожденными» императорского поместья, оформили в 43 г. н. э. удивительный документ, воскрешающий дух афинских народных собраний, где все решалось «общим мнением», где граждане избирали «наилучших мужей»: «Собравшись вместе, нижеподписавшиеся мужи тебтюнисские, освобожденные поместья Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика императора, решили общим мнением избрать одного из них, мужа наилучшего, Крониона, сына Герода, председателем на один год»{259}.
Приблизительно в те же годы избирался один из апостолов на место выбывшего Иуды Искариота. «Мужи братия…» — обратился на выборах апостол Петр к единоверцам{260}. При других обстоятельствах тот же апостол наподобие Демосфена восклицал: «Мужи иудейские и все живущие в Иерусалиме»{261}. «Деяния апостолов», заключающие эту риторику, написаны, по преданию, греком-евангелистом Лукой. Не столь важно, сам Петр выражался риторически, сами тебтюнисские скотоводы называли своего председателя «наилучшим мужем», или кто-то другой вложил им в уста такие фразы (евангелист, нотариус и т. п.). Важно само явление осколков полиса в тех краях, где о разрушении полиса не могло быть и речи.
При римлянах средние слои Египта поменяли лицо. Это уже не чиновники и военные поселенцы, состоящие на царской службе, а частные собственники, граждане городов, граждане империи. Они могли себе позволить «возвыситься духом» до размышлений, обобщений, сентенций.
Мы хотели бы закончить эту главу очень далекой аналогией. В конце XVIII — начале XIX в. происходит пробуждение чувства собственного достоинства среди русских крепостных. Крестьяне деревни Калли Петербургской губернии обращаются с прошением в министерство внутренних дел: «Хотя нет хуже, нет презреннее и беднее состояния крестьянина, но ежели вообразить общий род людей, то и он есть человек, имеющий душу и рассудок, могущий чувствовать и сердечную скорбь, и несчастье свое, следовательно, по праву человека может искать избавление себе, защиты, покровительства у тех, кои в кругу государственного правления кротким монархом нарочито для того поставлены». Здесь, отмечает Б. Г. Литвак, есть уже обобщающий взгляд на все сословие крестьян, так сказать крестьянская формулировка карамзинской идеи бедной Лизы{262}. Сентиментальный стиль, созданный отнюдь не крепостными крестьянами, становится для них орудием самосознания, попав в руки неизвестного деревенского грамотея.
Глава III
ГРЕЧЕСКОЕ ПИСЬМО
КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФАКТ
Где граница между литературой и жизнью? Этот банальный вопрос имеет множество аспектов. Например: что считать литературой, а что нет? Являются ли литературой трактаты по агрономии и сочинения философов? Видимо, для разных эпох проблема решается по-разному. Современные агрономы не претендуют на литературные лавры. Иное дело — римский агроном Колумелла, не отделявший себя от изящной словесности. Отдельные жанры (дневники, научная проза, письма, шарады) выходят из литературы и вновь входят в нее. В последнем случае из факта жизни они становятся литературным фактом{263}.
Эпоха второй софистики сделала литературным фактом греческое и римское бытовое письмо{264}. Издавались целые сборники писем, очень ценившиеся публикой. Даже простые люди, не помышлявшие о публикациях, пытались придать своим посланиям некий литературный шарм (подобно русским дворянам эпохи сентиментализма).
Папирологи далеко не сразу заметили перемену в папирусных письмах. Еще в 1928 г. один из «столпов» папирологии, К. Прео, доказывала, что письма эти — «не малая литература перед лицом большой, они даже не образуют среднего звена между литературой и разговором; они более кажутся застывшим разговором, лишенным всех живых элементов»{265}.
Но уже в 50-е годы XX в. стала ясна риторизация позднеантичного папирусного письма. Со II в. н. э. функциональность и деловитость посланий сменяется многоречивостью, склонностью к отступлениям, изысканной вежливостью. В письмах проскальзывают аттицизмы, поэтические выражения, литературные реминисценции. Этот взрыв «литературности» папирологи объяснили сугубо литературной причиной: влиянием античной теории письма. Письмо считалось заменой дружеского разговора, средством поддержания сердечной близости на расстоянии. По мнению исследователей, до II в. н. э. такое понимание было свойственно лишь узкому кругу образованных людей, а все прочие посылали деловые записки с голым перечнем фактов. Лишь со II в. эпистолярная теория, родившаяся в среде ранних перипатетиков (последователей Аристотеля), захватывает массу пишущих. Тому способствует риторическое школьное образование{266}.
Но если стиль письма относится только к сфере литературы, то историк может им пренебречь. Какая разница, грубо или изящно описан посев кормовых трав? Если Исидор требует от Артемидора уплаты долга, то что меняется от тона его домогательств?