Казалось бы, именно на его границах лежат мощные сдвиги массового сознания: от иероглифов к Гомеру, от Гомера — к Корану. Тем поразительнее факт невиданного духовного перелома в спокойные века римского владычества. И дело не только в расцвете философии и богословия. Со второго века нашей эры меняется стиль документальных папирусов: частных писем египтян, прошений, приглашений и т. п. Все та же эллинская речь, но слова и фразы как бы другие. Вместо сухих записок — литературные письма с цитатами, сентенциями, философическими красотами. Вместо жалоб с протокольным перечнем ущерба — возвышенные призывы к закону, похвалы добродетели, порицание порока. Расхожие философские истины витают в воздухе, переходя в религиозные откровения.
Что же произошло? Что толкнуло египтян и египетских греков к Христу, Пифагору и Платону? Что заставило их тонко чувствовать и красиво изъяснять свои мысли?
Ответ, казалось бы, ясен — кризис рабовладения. В условиях кризиса обостряются чувства, а разум усиленно ищет выхода. Но вот в чем сложность: беды, обрушивавшиеся на Рим, для Египта вовсе не были столь ужасны.
И первая из этих бед — крушение республики в Риме. По единодушному мнению историков, с установлением монархии дух римлян пришел в упадок. Подданные сменили граждан, слабость и слезливость — суровую простоту.
«Длинный ряд угнетений ослабил в народе дух предприимчивости и истощил его силы», — писал в конце XVIII в. крупнейший историк-просветитель Э. Гиббон{3}«Честь и добродетель были принципами республики; честолюбивые граждане старались заслужить торжественные почести триумфа, а рвение римских юношей воспламенялось от деятельного соревнования всякий раз, как они обращали взоры на изображения своих предков»{4} Единодержавие, крушение свободы ввергли этот доблестный народ в ничтожество. «Дух законов» и «Рассуждение о причинах величия и упадка римлян» Ш. Монтескье, другого великого просветителя, рисуют схожую картину. Последующие поколения историков насытили ее новыми красками. Упадок греческого города-государства (полиса) также сопрягается с кризисом гражданских чувств. Правда, чаще ослабление гражданского духа выступает причиной, а не следствием крушения свобод.
Но так можно ставить проблему лишь для Афин или города Рима. Афины утратили независимость, в Риме империя сменила республику, свободные граждане постепенно превратились в подданных. Что же касается Египта или Сирии, то здесь подданный не имел свободных предков. И Александрия, и Антиохия основаны царями, не мыслили себя вне монархии и не знали иной судьбы. Да и сама Александрия была каплей в людском море египетском, лишенном гражданства.
Еще одна традиционная концепция — упадок гражданских чувств и античной «ментальности» в ходе разорения свободного крестьянства. Крестьянство считается основой гражданской общины — Рима, Афин, Фив. Его хроническое разорение — от Гракхов до Константина Великого — знаменует конец античных доблестей, рождение нового униженного человека, обратившегося к Христу.
Египетское крестьянство, как мы пытались доказать в другом месте{5}, также разорялось еще с I в. н. э. Земледельцы уходили в города, превращался в пустыню богатейший Фаюмский оазис. Наконец, в IV–V вв. различные формы зависимости (колонат и т. п.) не миновали долину Нила. Но египетский крестьянин никогда не был свободным в полном смысле этого слова. Царские земледельцы птолемеевской эпохи и государственные земледельцы римского времени представляли собой безусловный объект эксплуатации. Подозревать у них падение античного духа не приходится. Между тем огромный сдвиг массового сознания в первые века нашей эры здесь очевиден.
Не будем искать готовых ответов. Исследуем сначала новую духовность масс и лишь потом поищем ее истоки и причины. На этом пути нас ждет проблема метода.
Как изучать духовность? Проще всего, казалось бы, начинать с идей. Идеи Аристотеля отличаются от идей Платона, идеи Зенона — от идей Аристотеля. Подсчитаем разницу между идеями — и вот готовая схема развития.
Поступать так с массовым сознанием решительно невозможно. Сознание одной эпохи может объединять стоиков с платониками, пифагорейцев — с перипатетиками. Их философские системы различны, но интонация, но стиль мышления, но отношение к жизни часто совпадают. Поэтому от изучения идей, философских концепций историки переходят к изучению слов, понятий, общих для эпохи, класса, социального слоя. Универсальным методом изучения массового сознания признан «семантический анализ, подразумевающий раскрытие изменений в содержании понятий и терминов. Его иногда называют контент-анализом»{6}.
Историки находят в тексте ключевые слова, отражающие характер духовности, прослеживают перемену их значений. Если связный текст древнего автора передает его личную концепцию, то слова отражают «фон», общий для эпохи — то, что объединяет Платона с афинскими торговцами.
В последние годы семантический анализ вызвал своеобразную реакцию. Указывают на его субъективность: увлекаясь терминами, историки упускают общую картину. Деревья как бы заслоняют лес. Г Ллойд-Джонс приводит следующий пример: изучив слово «агатос» (добрый), ученые провозгласили разность понимания добра у греков и современных людей. При этом они не заметили термина «дикайос» (справедливый). В отличие от «агатос» он несет этическую нагрузку и выражает идею добра, близкую к нашей. Поэтому Г. Ллойд-Джонс призывает изучать не слова, а моральные концепции и моральную практику{7}. К. Д. Доувер делает схожий вывод: следует формулировать вопросы из собственного морального опыта, а не прослеживать греческую терминологию и классификацию добродетелей{8}.
Что получится, если последовать этим призывам? Переход к неформальному методу от формального, каким является семантический анализ, был бы, конечно, шагом назад. Вперед от семантического анализа слов можно двигаться только к семантическому анализу стиля.
Стиль отражает устойчивую систему взглядов, «систему фраз», которая гораздо шире, чем то или иное произведение, созданное в данном стиле. Семантика стиля надежнее семантики слова, ибо вскрывает все мировоззрение целиком. Так, европейский романтизм связан с целым комплексом идей, но изучать их надо именно как комплекс идей, как единый стиль, а не фрагментарно. Многие идеи приверженцев классицизма и романтизма совпадали, если они принадлежали, например, к революционному направлению. Вильгельм Кюхельбекер, поэт и декабрист, даже называл себя «романтиком в классицизме». Но стиль, подход к жизни у классицистов и романтиков были совершенно разными.
Итак, целью стилистического анализа должна стать система взглядов, породившая систему фраз. Примером такого изучения может быть работа Ю. Н. Тынянова об архаистах и новаторах{9}, труды Л. Я. Гинзбург, Μ. Μ. Бахтина, других выдающихся советских литературоведов. Эти авторы много сделали для отделения психологии писателя от его идеологии. Действительно, если стиль устойчив, то чувства писателя стилизуются, проходят через призму идей, слагаются в привычные словесные штампы. Целые потоки изъявлений — в любви вовсе не всегда отражают любовные чувства, прославление труда еще не говорит о трудолюбии славящих. В 1922 г. Б. Μ. Эйхенбаум писал: «Всякое оформление своей душевной жизни, выражающееся в слове, есть уже акт духовный, содержание которого сильно отличается от непосредственно пережитого. Душевная жизнь подводится здесь уже под некоторые общие представления о формах ее проявления, подчиняется некоторому замыслу, часто связанному с традиционными формами, и тем самым неизбежно принимает вид условный, не совпадающий с ее действительным, внесловесным, непосредственным содержанием. Фиксируются только некоторые ее стороны, выделенные и осознанные в процессе самонаблюдения, в результате чего душевная жизнь неизбежно подвергается некоторому искажению или стилизации. Вот почему для чисто психологического анализа таких документов, как письма и дневники, требуются особые методы, дающие возможность пробиться сквозь самонаблюдение, чтобы самостоятельно наблюдать душевные явления как таковые— вне словесной формы, вне всегда условной стилистической оболочки.