Письмо Диогена (SB 9534)
(1) Не перестану писать о том зле, которое сделал и делает мне коварный Антиной,
(2) сумевший уговорить Сиоитилла неразумно отпасть от меня и бросить меня на чужбине… Антиной вообще не перехитрил меня, но хочет, как я догадываюсь, неразумно отпасть…
(3) И что бы он ни сделал, я не беспокоюсь из-за него. Ибо боги хранили меня и сохранят до встречи с вами…
2 Тим.
(1)4, 14. Александр медник много сделал мне зла.
(2) 1, 16. Ты знаешь, что все Асийские оставили меня; в числе их Фителл и Ермоген.
4, 10. Ибо Димас оставил меня, возлюбив нынешний век.
(3) 4, 18. И избавит меня господь от всякого зла.
Собственно, гл. 4 послания к Тимофею (стк. 14–18) и письмо Диогена построены по одной схеме: автору причинили много зла (1), его оставили на чужбине (2), но он надеется на помощь свыше (3).
Из всех персонажей Нового завета апостол Павел наиболее склонен подозревать всюду предательство и отступничество. Так, он посчитал отступником будущего евангелиста Марка, бросившего его с Варнавой в Памфилии, и не согласился на уговоры Варнавы взять Марка с собой{593}.
В III в. н. э. Аврелия Сарапиада, дочь бывшего экзегета Антинуполя, подает прошение стратегу Оксиринхского нома. Вновь перед нами та же ситуация, что и у несчастного Диогена, письмо которого разобрано выше. Раб по некоему наущению бросает господина (госпожу) и обкрадывает его (ее). Сарапиада привыкла доверять своему слуге Сарапиону, так как он достался ей от отца и был неглуп, способен управлять имуществом хозяйки. Сарапион же «пренебрег по подстрекательству каких-то людей почетной обязанностью и надзором, который я ему доверила над вещами, необходимыми для жизни. При этом он украл кое-что из нашего имущества, в том числе одежду и другие вещи, которые я предоставила в его распоряжение, и бежал…»{594}.
Предательство тем ужаснее, чем почетнее обязанность слуги. Сарапион «пренебрег… почетной обязанностью» подобно тем крестьянам, которые бежали от оросительных работ, «позорно нарушив», по мнению финансового чиновника, «замышленное для спасения всего Египта»{595}. Отношения раба и господина как бы приравниваются к отношениям гражданина и его полиса.
Предательству, доселе невиданному, соответствует невиданная до II в. н. э. преданность. «Если ты захочешь прийти и взять меня с собой — приходи, и, если ты возмешь меня, я последую за тобой, и, как я люблю тебя, бог полюбит меня», — читаем мы в христианском письме 133 г. н. э.{596}. Аврелий Архелай рекомендует военному трибуну Юлию Домицию некоего Теона, «моего друга»: «Ибо он — такой человек, что ты можешь его любить. Он оставил свой народ, свое имущество и дела и последовал за мной»{597}. Если Сибитилл бросил хозяина на чужбине, то персонажи двух последних писем следуют на чужбину за тем, кого любят. Уже знакомый нам мотив патологического одиночества на чужбине сливается с мотивом сверхдолжной преданности: обычные рекомендательные письма не подходят к протеже со столь высокой моральной мерой. Нарушение этой меры оказывается «предательством» на манер государственного, «отступничеством» на манер религиозного.
В службе ценится не результат, а мотив — любовь. Поскольку же обнаружить мотив гораздо труднее, чем результат, появляются сложные психологические построения. Некий Семпроний пишет Аполлинарию. Из письма Юлия Сабина он узнал о словах Аполлинария, «что я не потому не занялся твоими делами, что не смог, но из-за отсутствия желания, как ты говоришь. И хотя я это понимаю, но все же не оправдываюсь». Семпроний через посредника узнает чувства Аполлинария по поводу его (Семпрония) чувств, на что отвечает новыми эмоциями. Стилистический прием «чужой речи», вдобавок двойной (Сабин говорит, что ты сказал) оформляет сложную рефлексию, копание в своих и чужих мотивах{598}.
Где причина такого острого переживания преданности и предательства? Где причина завышенных требований и неистовых обвинений? Мы уже касались истоков любви к врагам, непротивления злу. Почвой, на которой выросла эта мораль, был распад традиционных отношений. «Близкие» — отец, братья, сестры — стали казаться врагами, любовь к ним — сверхдолжной заслугой, прощением врагу. На место обычного почтения сыновей к матери ставилась непомерная задача: «рабствовать госпоже нашей матери», причем делать это не «с трудом» но «зная сладость господ родителей». Необходимость «рабствовать» в условиях распада вековых связей, попытка рационально осознать и сформулировать то, что само собой подразумевалось прежде, — вот цена новой высокой морали. Обычная служба хозяину, будь то служба раба, приказчика или управляющего, перестала казаться обычной. Она явилась в виде сверхдолжной заслуги, небывалого морального напряжения. Оставление ее превратилось в отступничество.
Что же вело к ослаблению традиции, разложению обыденного сознания? Прибегнем вновь к антитетическим возможностям писем. Если противоположностью любви и верности было предательство, то не менее важна и другая антитеза: любовь — корысть.
Некий Клемаций, родственник подчиненного Абиннея, предлагает препозиту взаимовыгодное дело. В преамбуле читаем: «Мы всегда молимся, чтобы все наши друзья достигли большего процветания и мы как бы наслаждались их делами. Такова моя единственная цель — обратиться с письмом к твоей доброте, мой неподражаемый господин, и чтобы ты не думал, что я делаю это из корысти…»{599}. Клемаций отвергает корысть для себя, но заботится об обогащении Абиннея. Естественно, это создает теоретическую сложность: как можно бескорыстно печься о корысти, почему корысть не дозволена Клемацию, но дозволена Абиннею? Самое удивительное, что данная сложность теоретически же осмыслена в другом письме. Паэсис пишет Абиннею, называя его патроном: «Ты знаешь мои намерения, каковы они. У меня есть намерения, и ты знаешь склонность мою, какова она. Свидетель бог, что не корысти ради борюсь, но ради тебя. Когда ты занят делами, я хочу, чтобы все тебе удавалось, но мы хотим, чтобы ты получил небольшую корысть, ибо это хорошо перед всеми и перед богом»{600}. Отказ клиента от корысти вызывает у него размышления относительно права патрона на небольшую корысть.
Другие письма из архива Абиннея рисуют ту же идиллию не менее яркими красками. Абба Миос надеется, что его покровитель совершит «хорошее дело, во-первых, ради бога, во-вторых же, ради меня»{601}. «Мы знаем усердие твое и любовь твою к нам. Ради бога это делаешь, и я молюсь ему, чтобы воздал тебе за любовь твою, ибо ради него делаешь… Ибо я знаю, что ты делаешь больше, чем я говорю тебе»{602}. Абинней совершает добрые дела из любви к богу и аббе Миосу, а не из корысти. Награда ожидает его, но это награда от бога.
Мелас пишет Сарапиону и Сильвану, что послал им тело их брата Фибиона и оплатил доставку. Но они оставили тело без ухода. «И отсюда я узнал, что не ради покойного ры прибыли, но ради его пожитков»{603}. «Я возлюбил вас не для того, чтобы ограбить», — сообщает некий вольноотпущенник, управляющий частного имения своему хозяину{604} (сравним упреки Сибитиллу, который бросил и «ограбил» хозяина). Напротив, Артемида в письме Сократу ставит корысть на место любви и тому подобных материй. Она требует срочной присылки адвоката: «Чтобы он пришел быстро, знайте, что если я потерплю ущерб, то и вы понесете убытки; если же мы будем с корыстью, то и вам перепадет»{605}.
Супруги Аполлоний и Сарапиада по просьбе некоей Дионисии послали 1000 роз и 4000 нарциссов на свадьбу ее сына. Дионисия же обещала вернуть деньги, чем крайне обидела супругов, которые не преминули применить эпистолярный штамп «любовь — корысть»: «Мы хотим, чтобы ты не думала о нас дурно как о скрягах, насмехаясь над нами и сообщая в письме, что послала деньги, в то время как мы относимся к детям (т. е. к жениху и невесте. — А. К.) как к родным, почитаем и любим их больше собственных и радуемся не меньше тебя и их отца»{606}.