Благо полиса упоминают и документы греко-римского Египта{79}. В полисных традициях восхваляется гимнасиарх, отдающий себя общей пользе. При этом он проявляет усердие{80}. Представление об «общей пользе» небольшого коллектива рабовладельцев, прошедших гимнасий, не умерло. Но рядом с ним появилась идея «общей пользы» всего Египта, а затем и всей империи. Соответственно усердие требовалось уже не только от граждан, но и от царских или государственных земледельцев.
Как известно, стоики распространили идею общего блага, от полиса до космоса{81}. В этом следует видеть не только прогресс морали, но и ее регресс, утерю реального содержания.
Доблестью «усердия», конечно, не ограничивалась характеристика идеального подданного. Термины πρόνοια (забота) и εύνοια (благомыслие, лояльность) иногда употреблялись в близком к «усердию» значении, как лояльность в отношении повинностей, забота об их выполнении. Герод требует от всех, в том числе и от земледельцев, преданности делам{82}. Стратег Арсиноитского нома Аврелий Виктор писал в 199 г. н. э.: «Так как я знаю, что туземцы проявляют заботу о предоставлении необходимого благороднейшим воинам, то и о них следует позаботиться»{83}.
Добродетель «благомыслия» чаще всего украшала автономные греческие города, к которым Птолемеи относились с известным уважением, как к морально активным партнерам. Но и египтяне были объектом воспитательных усилий администрации. Их суверенной добродетелью считалось усердие. Правда, эта добродетель почти не упоминается до прихода римлян. Концепция усердия совершенно отсутствует в «декретах человеколюбия» Птолемеев, т. е. в указах, издающихся от царского лица. Здесь земледельцы и ремесленники выступают лишь как пассивные объекты благодеяний монарха.
Мы приводили примеры птолемеевской эпохи, где присутствует «усердие». Но эти примеры почти исключительно принадлежат к письмам Герода, частично — к «инструкции эконому». Оба документа вышли не из царской канцелярии, а из ведомства первого министра. Они теряются на фоне «декретов человеколюбия» с их действительно восточным стилем, с их обещаниями благ и справедливости как эманации царской сущности.
Интересно замечание К. Прео по поводу принципа suum cuique («каждому свое») в древности. Если у Платона и у римлян этот принцип безусловен и предполагает равные права при равных обязанностях, то в птолемеевскую эпоху и в фараоновском Египте он не встречается: там правосудие — благодеяние царя{84}.
Между «убеждающим стилем» птолемеевского и римского времени — целая пропасть.
В чем же особенность «риторического» стиля I–IV вв.? Видимо, в его обращенности к активному субъекту. Здесь имитация древней демократии, иллюзия гражданского общества. Риторика — принадлежность этого общества. Она не только убеждает — она воспитывает. Она обращается к добродетелям аудитории, пытается подвигнуть людей к активным и добровольным действиям. Поэтому риторический стиль в целом не был присущ птолемеевскому Египту. Он — продукт Римской империи с ее «республиканскими» претензиями{85}[4].
Глава II
РИТОРИКА ПРОШЕНИЙ
Стиль связан с идеологией, но способен менять хозяев. Архаический стиль реакционной «Беседы любителей российского слова» был подхвачен поэтами-декабристами. Классицизм исповедовали и якобинцы и бонапартисты. Относительная свобода стиля сочетается с его «необходимостью». Выбор архаизма декабристами и «Беседой», конечно, закономерен. И те и другие нуждались в «высоком слоге» для выражения гражданских идей. Но гражданственность старших и младших архаистов исключает одна другую. Консерваторы и либералы, верхи и низы могут встречаться в одной стилистической системе, и встреча их не будет случайна.
«Свобода» и «необходимость» риторики должны быть поняты в равной мере. Риторика многолика. В эдиктах ее голосом вещают верхи. Но эдикты — не единственный вид источников. Совсем иной предстает риторика в прошениях.
Подачей прошения обычно открывался гражданский процесс. Чаще всего — это жалоба истца, направленная префекту (наместнику Египта) или другому чиновнику{86}. Истец птолемеевских и раннеримских времен кратко излагает суть дела в целях экономии папируса, который стоил недешево. Истец византийской эпохи папируса не жалел. Он пел дифирамбы тому, от кого зависел успех дела — адресату прошения. Чиновник объявлялся оплотом правосудия, христолюбивым, нищелюбивым и т. п. Однако, по наблюдению шведского папиролога Я. Фрикса, прооймий (риторический зачин прошения) появился задолго до перенесения столицы империи из Рима в Константинополь. Уже со II в. н. э. писцы открывали жалобу набором возвышенных сентенций. «Довизантийская» риторика прошений совсем не была льстивой. Ее никак нельзя объяснить торжеством восточного деспотизма. Следовательно, делает вывод Я. Фриск, единственная причина появления прооймиев — риторическое образование писцов{87}. К такому выводу присоединяется X. Циллиакус{88}.
Риторика есть причина риторики и, следовательно, не имеет причин. С таким заключением трудно согласиться. Попробуем от формального анализа прошений перейти к содержательному. Какую идеологическую нагрузку несли риторические элементы, прежде всего — введение?
На этот вопрос попытался ответить немецкий исследователь В. Шубарт. Отличие идеологии прошений II–IV вв. от идеологии документов предыдущей эпохи он увидел в обожествлении закона. Сила закона стояла в глазах народа наравне с силой и справедливостью императора. «Происхождение этого воззрения мне не удалось найти, но я считаю, что представление о значении закона коренится в греческих идеях», — этими словами В. Шубарт завершил статью{89}. В другом месте, доказывая, что не сами писцы, а античные философы были авторами слов о законе, В. Шубарт заявил: «Этот ответ не удовлетворяет, но мне представляется полезным поставить вопрос, на который я еще не в состоянии ответить»{90}.
Что же не удовлетворило исследователя? Вероятно, неясность механизма, внедрившего в головы писцов именно эти философские представления. Сам факт популярности идей Платона и других мыслителей в столь далекой от них среде и эпохе требует объяснения. Попытаемся найти его, узнав взгляды писцов на роль закона, на причины, сделавшие закон столь нужным и важным.
Некий Аврелий Исидор, человек довольно состоятельный{91}, пишет: «То, что приводит к разорению нас, людей бедных, законы запрещают, однако я сам, будучи человеком весьма бедным, страдаю от насилия и беззакония»{92}. «Законами неоднократно устанавливалось, чтобы никто не подвергался насилию и несправедливому взысканию», и все же, если бы злоупотребления «удавались несправедливым людям, никто из бедных не устоял бы»{93}. «Мы, мелкие земледельцы, претерпеваем нечто ужасное из-за препозита пага Теодора и комархов. Они преследуют нас, как показывает образ мыслей этих зловреднейших людей, ибо они притесняют на местах…»{94}.
Итак, богатые и сильные притесняют бедных и слабых. В этой печальной ситуации необходим закон. Аналогичные мысли высказывают и другие прошения. «Если весьма сильным удается то, на что они посягают, и если законы не исполняются и не удерживают их, жизнь бедняков становится невыносимой»{95}. Дочь ухаживала за своей матерью, насколько ей позволяла «бедность». После смерти матери соседи захватили имущество покойной. Дочь возлагает надежды на силу закона: «Не малая опасность и не случайная взыскательность грозят тем, кто легко предается воровству и грабит чужое добро»{96}.
4
Неудивительно возрождение риторики в византийских указах X–XI вв. Для их авторов государство — некое единство, интересы которого выше интересов отдельного человека (История Византии. Т. 2. Μ., 1967, с. 155–156). Нетрудно увидеть в этом единстве (общине, по терминологии византийцев) все ту же римскую республику (общее дело). Ж. Бомпер обнаруживает усердие и заботу об общем благе в указах X–XI вв. Правда, об общем благе пекутся императоры, а подданные усердны в отношении императоров По мнению Ж. Бомпера, причина риторики — «византийское возрождение» X–XI вв., рост культуры писцов. Удивительно, однако, сохранение в недрах византийской культуры римского стереотипа: республика при монархии, «общее дело» как цель всех устремлений.