Богатство толкает к нарушению закона, к насилию над слабыми. На Аврелия Исидора нападают люди, обремененные множеством выпитого вина и «обнаглевшие по причине имеющегося в избытке богатства»{97}. Люди, «не уважающие законы» и «обладающие богатством», покушаются на участок Петесуха, сына Мерсия, с которого он «трудом своих рук получает необходимое пропитание»{98}. Некие обидчики «пользуются своим богатством и тиранией на местах»{99}. К нарушению закона также толкает алчность. Аврелий Антеус обращается к чиновнику: «Твоя мужественность, господин препозит, обычно пресекает грабежи и алчность сильных»{100}. «Многообразна алчность человеческая, но в данных обстоятельствах суровость твоего величия должна покарать осмелившихся на это»{101}.
Перед нами риторические формулы, общие места. Точно такие же фразы о законе — защитнике бедных от богатых можно найти и в других источниках II–IV вв. Один из героев Апулея предупреждал богача, теснившего слабого соседа, «что напрасно тот, надеясь на свои богатства, угрожает с такой тиранической спесью, меж тем как и бедняки от наглости богачей находят обыкновенно защиту в справедливых законах». В ответ богач грозит послать на виселицу и сами законы{102}.
Конечно, элементы социального протеста есть и в прошениях птолемеевского времени. Но там этот протест не осознан, потому что не типизирован. Каждый жалобщик интересуется только своим случаем, он не ставит себя в общий ряд обиженных, а обвиняемого — в общий ряд обидчиков, не анализирует причины конфликта, не поднимается до обобщений, абстракций. Исидор обидел Петесуха, не более того.
Но вот совершилось чудо. Все преобразилось. И волшебной палочкой оказался «топос», общее место, столько раз осмеянный риторический штамп. За миром случайностей встал мир типичных ситуаций. На место конкретного царского земледельца Петесуха или катойка Исидора встают «сильный» и «бедный», их конфликт осознан как столкновение сильного с бедным, а причина его — избыток богатства и алчность. Неважно, что Петесух и Исидор сплошь и рядом принадлежат к одному социальному слою, что ни один из них не сильнее и не богаче другого: мы имеем дело с применением готовых риторических формул.
Первый шаг к типизации конфликта — появление самих терминов «бедный» и «богатый». Как писал французский историк Μ. Блок, «появление слова — это всегда значительный факт, даже если сам предмет уже существовал прежде; он отмечает, что наступил решающий период осознания. Какой великий шаг был сделан в тот день, когда приверженцы новой веры назвали себя христианами!»{103}.
Что же за слово было найдено? Как ни странно, богатая на сей счет христианская лексика почти совершенно не пригодилась. Типичные новозаветные слова πένης и πτωχός (бедный, нищий) мы находим главным образом в литургических текстах, в отрывках и цитатах из Библии.
Позднептолемеевские прошения знают термин «немощный» (ασθενής). Жалоба 61–60 гг. до н. э. гласит: «От проживающих в деревне Махор немощных земледельцев, вносящих подати в царскую казну»{104}. Податели другой челобитной, тоже крестьяне, называют себя «немощными и дошедшими до последнего предела»{105}. Мотив бедности возникает из желания вызвать сочувствие, с подобным механизмом мы еще встретимся. Повторяющийся термин соединяет жалобщиков в одну широкую категорию. Соединяет не по принципу сословности, как царских земледельцев, а по мере несчастий.
Слово «немощные» сначала проникает в прошения птолемеевского Египта и лишь позже — в Новый завет. Уже из Нового завета его заимствуют христиане, авторы письма 330–340 гг. Они сообщают о виноторговце, пострадавшем от людей «безжалостных и безбожных», от «начальников» (архонтов). Ему надо помочь, «помня блаженного апостола, сказавшего не пренебрегать немощными не только в делах веры, но и в мирских делах»{106}. Подразумеваются послание Павла к Римлянам{107} и I послание к Фессалоникийцам{108}, а также Деяния апостолов{109}. Казалось бы, слово «немощные» имело все шансы стать термином, но не стало, как не стали терминами «начальники», «люди безжалостные и безбожные» и прочие новозаветные именования бедных и богатых, сильных и слабых.
Язык прошений совершил удивительный по своей сложности и искусственности трюк. Бедные были названы словом μέτριοι, имевшим в литературном языке совсем иное значение. Афинские ораторы называли так людей умеренного состояния, а философы — людей умеренного образа жизни{110}. В прошениях же мы читаем: «Пожалей меня, бедного (τον μέτρων)!»{111}. Здесь никак не переведешь: «человека среднего состояния», тем более что далее (стк. 12) автор жалуется на свою бедность (πενίαν). Фрагментированное прошение содержит слова «пожалев мою бедность (μετριότητα)»{112}. Храмовые служители богини Афины-Тоэрис просят не заставлять их платить: они — бедные (μέτριοι), имеют жалкое имущество (μέτρια), с которого «едва живут»{113}. Жители деревни Теадельфии называют себя «людьми бедными (μέτριοι) и одинокими» в унисон с крестьянами птолемеевской эпохи, «немощными и дошедшими до последнего предела»{114}.
Письмо IV в. н. э. упоминает «бедных… и несчастных» (μέτριων… χαι δυστυχών)), и это невозможно перевести как «умеренного состояния и несчастных»{115}. Наконец, греко-латинский письмовник III–IV вв. прямо переводит μέτρως латинским pauper — бедняк{116}. Еще раз подчеркнем: слово μέτρως в папирусах, как правило, означает «бедный», а не «человек скромного состояния», «умеренный» и т. п. Контекст просто не допускает иного толкования. «Пожалей меня, человека скромного состояния», «пожалев мою умеренность», «люди умеренного состояния и несчастные» — подобные переводы невозможны. Значение μέτριοι —«бедные» принято во всех изданиях папирусов.
Э. Кадель объясняет это лингвистическое явление тяжестью налогового гнета и экономическими трудностями, переживаемыми Египтом в IV в. н. э. Нарастающая бедность вызвала нужду в соответствующей терминологии{117}. Однако остается непонятным, зачем челобитчикам понадобилось называть себя именно умеренными, меняя первоначальное значение слова. Почему слова с прямым значением (бедняк — πένης, πτωχός) не годились? Потому, что они нейтральны. Кроме бедности, они ничего не означают. А жалобщикам хотелось большего, хотелось казаться добродетельными страдальцами. Чтобы выразить это, нужна была метафора, смещение смысловых рядов. Но не годилось и слово «немощный», также пришедшее из иного смыслового ряда. Оно выражало слабость бедняка, а не его добродетель. Сравнение бедняка с умеренным — троп совсем иного порядка. Богатейшая философская окраска слова μέτριος и его производных не была утеряна. Это слово несло этическую нагрузку, в отличие от нейтрального «бедняк». Люди говорили о своей бедности с уважением к ней, говорили тоном стоического мудреца.
Аврелий Исидор, человек довольно зажиточный (владелец участка в 140 арур), подал за свою жизнь множество прошений и жалоб. Чтобы вызвать сочувствие чиновников, он постоянно ссылался на бедность и скудость своих средств к существованию. В одном из документов Аврелий Исидор пишет президу Египта: «Твое, о господин гегемон, покровительство обычно простирается на всех, в особенности же на нас, людей бедных (умеренных) и живущих добродетельно»{118}. В большинстве прошений Аврелия Исидора μέτριος означает просто «бедный». В том же папирусе несколькими строками ниже он говорит о себе: «Человек бедный (μέτριος) совершенно, весьма нуждающийся в необходимом пропитании»{119}. Но в первой цитате, как справедливо отметили издатели, присутствуют оба смысла: и бедный, и умеренный, уважаемый{120}.